Кудеяров дуб

— Расстаемся, значит? — грустно кивал головою печатник, наливая две стопки. — Ну, что ж, по такому случаю…

— Я с вами отсюда пойду, к вам, Ольга Алексеевна, собираться вам помогу, — взяла под руку Ольгу тихая Мария Васильевна.

— А сами вы? Ведь вы тоже поедете?

— Нет, Ольга Алексеевна, я останусь.

— Что вы, капелька моя дорогая! Неужели думаете, что советские церковь вашу в покое оставят? Коров ваших? Вас самих?

— Совсем я этого не думаю, — покачала головой «Капля молока», — церковь разгромят, а коров разбазарят. Я это знаю.

— Так зачем же, зачем? Шольте безусловно, даст вам путевку, Всеволод настоит на этом!

— Другая моя путевка, — прошептала на ухо Ольге маленькая женщина. — Моя путевка Богом мне выдана, людям служить в ней указано.

— Служить-то не придется. Загонят вас в конец и всё.

— Ну, что ж! А там разве людей нет? Там-то я и пригожусь. Нет уж, не уговаривайте, не тратьте на меня времени, Ольга Алексеевна, а лучше пойдемте вас собирать.

— Наши сборы недолгие, — отмахнулась Ольга, — мы со Всеволодом пролетарии. Раздва и готово.

— Тогда я Елене Николаевне помогу. У нее дети, а сама она знаете какая… Разве соберет их, как следует, в такую дорогу?

— Ну, так давайте простимся, как следует, — обняла Марью Васильевну Ольга.

— Рано еще, — высвободилась из ее объятий та. — Я на станцию вас провожать приду.

— А вы, Миша, едете или остаетесь? — тревожно спросила Ольга молчаливо стоявшего студента.

— Не знаю еще, Ольга Алексеевна. Как начальство прикажет. Да ведь доктор Шольте сказал же…

— У меня свое начальство, особое.

— Что вы там еще выдумываете? — рассердилась Ольга. — Какое там еще начальство?

— Самое главное: русское.

— Как там хотите, — махнула Ольгунка рукой, — сам не маленький! В солдаты таких, как вы, берут.

— То-то и дело, что в солдаты пора, твердо ответил Миша.

— Вы на меня не обижайтесь, Ольга Алексеевна, завтра я вам все начистую скажу. Ведь я вас, как родную мать, уважаю.

— Ваша песня оказалась пророческой, будущий атаман Платов, — крикнул от двери уже надевший пальто Пошел-Вон: — Тает, тает сизый дым, ты прощай, станица… — нарочито заунывным фальцетом пропел он и сделал ручкой, как крылышком.

Мишку как встряхнуло. Он избоченился и чувствовал, что вырос разом на целую голову:

— пропел он в ответ полным голосом.

— Правильно! — рявкнул от стола Шершуков, совещавшийся там с печатником и метранпажем.

ГЛАВА 34

Первый день русского Рождества выдался ясный и солнечный. Слегка морозило, но ветра не было, и выпавший ночью снег лениво дремал лиловатыми пуховиками на ветвях деревьев. Накануне, поздно вернувшись от Шольте, Брянцев сказал Ольгунке:

— Собирайся не торопясь. Мы с тобой выедем на станцию не завтра, а послезавтра, ранним утром, затемно. Шольте обещал прислать машину. А отход нашего поезда назначен на восемь часов. Успеем. Но всем, кто будет приходить, говори, что не знаешь часа отправки. Пусть грузятся завтра днем, чтобы не создавать толкучки в последний момент. Помни это.

— Куда едем?

— Пока в Мелитополь, а потом, вероятно, в Крым. Шольте сам еще точно не знает маршрута.

— Дела у немцев действительно плохи? С Кавказа уходят?

— Сталинградская операция проиграна. Это ясно. Кажется, даже в мешок там попали. Отходят на линию Дона. Но Ростов, вероятно, будут держать. На Кавказе — отход до Пятигорска или несколько западнее, но пролива сдавать не хотят. Там ведь они настоящий мост построили… В общем, дело не так уж плохо.

— Ты и со мной говоришь, как того требует долг службы, — обиделась Ольга.

— Поверь, говорю, что знаю сам, и как думаю сам, — поцеловал в висок улегшуюся рядом с ним жену Брянцев. — Тебя успокаивать не надо. Ты сама смелей меня. Дело в том, что и Шольте мало знает. У них ведь приказ — и все. А думать полагается лишь генеральному штабу. Но меня успокаивает один бесспорный факт: на Кавказе советы не наступают. Немцы отходят, когда хотят, и без боев. Наш город сдадут только дня через три.

— Бедный город! — грустно промолвила Ольга. — Чужой он мне, не люблю я его, а все-таки жаль.

— Вот и я тоже сказал доктору Шольте. И знаешь, что он мне ответил?

— Откуда мне знать? — вытянулась под одеялом Ольгунка. — Сказал, что его назад вернем?

— Нет, он с искренней, на самом деле искренней слезой в глазах, но все же по-немецки наставительно поправил меня: — «Бедные люди…» И был прав. Ну, а теперь спим, — выключил Брянцев свет.

— Знаешь, — помолчав, в темноте снова заговорила Ольгунка, — в первые дни, даже в первые недели оккупации во мне боролись два чувства к немцам. Одно — смесь радости от их прихода, от поражения советчиков, благодарность к ним за это, восхищение перед мощью их армии… А другое, наоборот, злоба, досада … Злоба за то, что они сверху вниз на нас смотрят, а досада, досада — сама не знаю на что. Пожалуй, на то, что они, а не мы, мы сами бьем советскую сволочь.

— А теперь?

— Теперь нет. Теперь я много простого, житейского, человеческого в них вижу. Только странные они всё-таки. Вот тот же Шольте: жалеет людей, именно людей и от всего сердца их жалеет, а получи он приказ этих людей истребить — ни на минуту не задумается и в совести его ничто не шевельнется. Трудно нам их понять.

— А им нас еще труднее, — сонным голосом ответил Брянцев. Наутро, еще затемно, он ушел в редакцию.

— Надо уничтожить весь архив, чтобы имена писавших нам им не достались. Кроме того, постараюсь забрать побольше из библиотеки. Пригодится. Все это погружу и сам повезу на станцию. Ты же поесть мне туда принеси. Кстати и место в вагоне выберем, закрепим его за собой.

Теперь Ольга несла ему еду: хлеб, котлеты и пирожки с картошкой.

«Промерзли они все там, наверное. Да и подбодриться не мешает», — подумала она и завернула на базар.

Там было пусто и уныло, как в советское время. Кое-где небольшими группами сидели торговки кислым молоком, жухлыми солеными огурцами и неизменными семечками. Муку, мясо, картошку, как ветром сдуло.

Около стены водокачки табунком толпились мужчины. К ним и направилась Ольга.

— Пол-литра есть? — спросила она первого с краю.

— Вам какой: самогонной или запечатанной?

— Конечно, запечатанной.

— Пятьсот рублей теперь такое конечно стоит. Подорожало! — задорно ответил продавец. — Советскими. Марок не принимаем.

— Да ведь я недавно триста платила!

— Мало ли что, — отвернулся парень, показывая этим, что ни рубля не скинет.

— Ну, давай!

— Брали бы заодно и другую, барынька, завтра еще дороже будет, — деловито посоветовал продавец, получая деньги. — Честно предупреждаю, — показал он горлышко из бокового кармана.

— И одной хватит, — сердито отрезала Ольга.

Но полученное на базаре тяжелое впечатление прошло, когда она вернулась на главную улицу. Солнце рассыпало огнистые искры по чистым, снежным полотнам, покрывавшим крыши. Оттуда падали и звонко рассыпались ледяные сосульки. Ольге стало даже весело. Предстоящий прыжок в неизвестное здесь ее не страшил.

— Вот хорошо, что я вас на улице встретил, Ольга Алексеевна! А то не знал, где искать: дома, в редакции или на станции, — остановил ее за локоть, догнавший бегом Мишка.

— А на что я вам так срочно нужна? — ласково протянула ему левую руку Ольга. В правой она держала узелок с едой.

— Исповедаться вам хочу, чтобы вы обо мне плохо не подумали.

— Я и не собираюсь о вас плохо думать, Мишенька. Я вас люблю. Вы хороший. Ну, а если вас самого тянет поговорить по душам, так валите. Никто нас здесь слушать не будет, хоть и народ кругом.

Ольга и Миша спускались к вокзалу по главной улице города. Об эвакуации знали уже все: напечатанное ночью объявление комендатуры было расклеено по стенам тем же Володькой, который и пять месяцев тому назад на тех же стенах, такой же пьяный, расклеивал первые прокламации занявших город немцев. И улица была такой же, как вчера, как третьего дня, как месяц, два месяца тому назад. Так же громыхали и фыркали на ней покрытые пятнистым брезентом автомашины, так же неторопливо, деловито проходили немецкие офицеры и солдаты. Лишь у дверей некоторых учреждений сбивалось в небольшие группы русское население, да на грузовиках поверх брезента иногда валялись задравшие ножки столы и стулья.