Кудеяров дуб

Брянцев походил по комнате, выкурил одна за другой три сигареты, разделся, лег в постель, но не выключил света, словно темнота была ему страшна.

За дверью послышался шум, и в комнату, стараясь ступать потише, боком протиснулся Мишка.

— Не спите еще? И бургомистр не ложился. Вот хорошо. А я боялся, что стучать в дверь придется, и весь дом взбудоражу.

— Где вы пропадали? Мы вас по всему театру искали, — накинулся на Мишку Брянцев.

— Бургомистр говорил мне. Да, понимаете, такое дело получилось: сам не знаю как, — смущенно оправдывался студент, — меня прямо после доклада, с трибуны, наши ребята с собой к ним потащили…

— Какие еще «наши ребята»? Откуда они взялись? И куда это «к себе» вас потащили? — строго допрашивал Брянцев.

— Наши… Ну, значит, русские, свои ребята, хотя и в немецком обмундировании. А куда «к себе» — этого я и сам не знаю, — развел руками Мишка и плюхнулся на свой диван, так что пружины запели гитарами.

— Ну, от вас, очевидно, сегодня толку не добиться. Давайте спать.

— Почему это? Пьян я, что ли? — обиделся Мишка. — Очень даже можно толку добиться. Сейчас я вам все по порядку расскажу. Только отдышусь вот, а то уж очень торопился.

Значит, так. Подходят ко мне русские ребята, человека четыре, в немецкой форме, и прямо говорят: «Едем сейчас к нам, поговорить с тобой надо», хватают под руки и ведут.

— А вы даже и кто они не спросили?

— Какие там могли быть вопросы! Толкучка-то какая была? Я вам сказаться хотел, но вас так окружили, что и не пробиться. Ну, приехал я к ним на машине.

— Куда это «к ним»?

— Ну, в их часть, значит … Какая-то особенная, вроде разведки в тылах … Все в ней русские, даже командира Петром Ивановичем зовут, хотя он немец. Наши это, только с той стороны: из Германии, из Болгарии тоже.

— Эмигранты гражданской войны?

— Нет, эмигранты — старики, а эти молодые. Я их спросил: кто они? Отвечают: русские люди и смеются. Очень хорошие, совсем свои ребята.

— О чем же вы с ними говорили? — продолжал вопросы сам заинтересовавшийся этой встречей Брянцев.

— О многом, Всеволод Сергеевич, очень о многом. И вообще об России, и про наших студентов рассказывал, и про колхозы … Про все… Они, Всеволод Сергеевич, в некоторых случаях лучше нас разбираются и главное, вот … это вот… — запнулся Мишка и, не находя нужного слова, вертел растопыренными пятернями. — Душа в них наша русская чувствуется, вот что.

— Партия это, что ли, какая-то эмигрантская?

— Может быть и партия, — согласился Мишка. — Мы все торопились с разговором. Времени мало, я запоздать боялся. Одно могу вам сказать: такие люди нам очень нужны!

— Из чего это вы так быстро могли заключить? Раздевшийся во время разговора Мишка лет на диван, укрылся одеялом и отвечал уже спокойнее, не волнуясь.

— Вот из чего. Мы в темноте, пожалуй, что даже в тюрьме жили, а они на воле. Значит, и знают больше нас. Мы, вот, молодежь, один марксизм только долбили, а они и критику его. Ясно? Очень нужны нам такие люди.

— Ну, этого еще мало, — возразил Брянцев. — Критику марксизма те же нацисты еще глубже штудируют, а нужны они нам в России? Как думаете, Миша?

— Пока что и они нужны. А там дальше посмотрим.

— Да вы-то сами можете точно разграничить, кто нужен России, кто не нужен? Я вот не могу, — сознался откровенно Брянцев и сел на своей кровати.

— А я вот могу, — тоже выскочил из-под одеяла Мишка. — Я русского человека нюхом чувствую. Вы вот, к примеру, нужны, а хозяин наш, бургомистр, не нужен, хотя вы и одного с ним поколения.

— Ишь, провидец какой! — усмехнулся Брянцев. — Одним росчерком пера дипломы на звание полноценного русского человека выдает … А ну, давайте пошире мозгами раскинем, переоценим, согласно вашего чутья, имеющиеся в русском национальном арсенале образцы.

— Кто это?

— А так, — увлекся сам своей выдумкой Брянцев, — я буду называть вам наиболее яркие типы из числа показанных в русской литературе. Хотя бы по курсу девятнадцатого века. А вы отвечайте на каждого: нужен он или не нужен. Это будет интересно. Начинаю: Чацкий?

— Бузотер! На какого он черта нужен?

— Вот так здорово! — даже ноги спустил с кровати от удивления Брянцев. — Российская критика прогрессивного и гуманного девятнадцатого века мильон терзаний в нем насчитала, а представитель молодежи зари коммунистической эры в бузотёры его же ахнул!

— Куда кроме? Судите сами, Всеволод Сергеевич: приперся этот Чацкий с утра на чужую квартиру и до позднего вечера спокою никому не давал. Со всеми переругался … Как же не бузотер? Вечером на собрании наскандалил … Домой уходить не хочет … Добро бы еще пьян был, а то трезвый. Конечно, буза и ничего кроме.

— Так, по-вашему, Молчалин со Скалозубом лучше?

— Лучше там или не лучше, это дело десятое, а полезней — это факт. Чем Скалозуб плох? Орденоносец, боевой командир, дело свое знает — значит, соответствует назначению. Молчалин тоже все учреждение на себе тащит при ни к черту не годном заве. Плохо, что ли?

— Ладно, спорить не будем. Идем дальше. Онегин с Печориным?

— Нашли тоже о ком спрашивать! Я лучше сам вас сначала спрошу: вот чем бы Онегин сейчас жил? Служить ему пришлось бы, конечно, в каком-нибудь учреждении. Что бы он в нем, кроме входящих и исходящих, мог бы вести?

Брянцеву так живо представилась изящная фигура Онегина, склоненная над затрепанной тетрадью входящих-исходящих, что он с искренним смехом повалился на подушки.

— Чего вы смеетесь? Правда ведь? Куда? Ни на черта он не годен. Даже по своей любовной специальности и то дров наломал: прохлопал Татьяну. Печорин же того хужее. Скажите, пожалуйста, «возможности для применения своих сил не нашел», как вы сами нам говорили. Это в Россиито? А почему Ломоносов нашел, почему Суворов нашел, да и тот же Максим Максимыч тоже нашел? Вот этого Максима Максимыча я очень уважаю. Таких нам надо. А Печорина с другим паразитом, Вольтовым, в концлагерь хотя бы на годешник поместить следовало: там они б нашли свою точку.

Брянцев перестал смеяться. Страстные, возбужденные слова Мишки открывали перед ним совершенно новую, не известную ему сторону мышления молодежи. В стенах института никто так прямо и резко не высказывался. Изредка в вопросах студентов может быть, и слышались созвучные ноты, но не прямо, а в обход, обиняком, и Брянцев приписывал их марксистскому воспитанию. Здесь же было совсем другое: вместе с отталкиванием именно от этого марксистского воспитания Мишка отталкивался разом и от того, что даже марксисты ценили в русском прошлом.

«Вот оно что, думал Брянцев, а ведь даже и со мной они скрытничали, молчали, хотя, безусловно, доверяли мне. Впрочем, может быть и иначе: тогда сами не сознавали, были подавлены нагромождением чуждых их нутру принудительных формулировок, а теперь это нутро вскрылось и выталкивает, выблевывает насильно напиханное в него».

— Ну, а Чернышевский и его герои, — решив идти напролом, спросил Брянцев.

— Эк кого вспомнили. Чернышевского! — захохотал теперь Мишка. — Да ведь его «Что делать» даже самые твердокаменные комсомольцы до конца не дочитывают. Что делать! — еще громче раскатился он смехом. — О том, что на самом деле делать надо, чтобы человеком стать, там ни слова не написано. На голых досках спать и одним хлебом питаться, как этот Рахметов? Какая от того кому польза? Кого привлечешь такого рода выдвижением? Дурак он на большой с присыпкой этот Рахметов был, если только существовал на самом деле … Однако, думаю навряд: таких малохольных, наверное, и тогда не бывало.

— А ведь не мое, а предшествовавшее моему поколение российской интеллигенции в идеал его возводили. Студенты тогда пели:

— тихо, чтобы не разбудить хозяев, пропел слова старой студенческой песни Брянцев.