Кудеяров дуб

— Начертить на бумаге что угодно можно, — спокойно и даже несколько презрительно откликнулась Ольгунка, но потом разом помрачнела, — чушь все это. Ничего подобного никогда не будет!

— Немцы иначе думают. И знаешь, что особенно интересно: показывает мне зондерфюрер эту карту и уверен, глубоко уверен, что она должна мне очень понравиться! Расплывается в самой благожелательной и вполне искренней улыбке. «А вам», говорит, «мы предоставим Персию с выходом в Индийский океан. Колоссально! Какие необозримые перспективы! Вы станете великой азиатской страной, владеющей двумя океанами. В этом ваша историческая миссия».

— Как раз! — стукнула о стол опустевшей сковородкой Ольга. Здорово выдумал! Азиаты! Никогда этого не будет! Не дадим!

— Кто это «не дадим»? Какие силы? — усмехнулся Брянцев. — Ты, что ли, с Мишкой?

— Сила опять тот же пар, — уверенно и спокойно проговорила Ольга. — Это земля парует. Русская земля. Понимаешь?

Брянцев не ответил.

Возвращаясь в редакцию, он завернул на базар. Несмотря на поздний час — было уже около трех — вся площадь кишела народом. С въезда, там, где в нее вливались две главные улицы, что-то строили. Брянцев рассмотрел два свежеотструганных толстых столба, к которым стоящие на лесенках плотники прилаживали перекладину с ввинченными в нее большими железными кольцами. Сомнений в назначении этой конструкции быть не могло.

«Виселица!» — передернуло Брянцева. «Вот тебе и свобода, о которой твердит Ольгунка. Пар земли русской. Плотники-то русские ставят, немецкий унтер лишь распоряжается».

— Всеволод Сергеевич! — окликнули его сзади.

Отдельной группой, не смешиваясь с толпой, позади Брянцева стояли три студента. Двух из них он узнал — Броницына и Мишку. Лицо третьего ему лишь смутно припоминалось.

— Идите к нам, Всеволод Сергеевич, — звал Мишка, — разрешите наш спор. Вот Таска, — указал он на незнакомого студента, — протестует и возмущается этим сооружением, а Броницын говорит: так и надо.

— Надо! — горячо, почти раздраженно выкрикнул сам Броницын. — Надо! Слишком много всякой сволочи развелось. Нельзя иначе! Надо! Надо! Надо!

— Что же получается, — так же горячо возразил ему тот, кого Мишка назвал Таской, — то в подвал тащили и там шлепали, а теперь на базаре на перекладину вздергивать будут. Прежде вниз, а теперь вверх. В этом только и разница. В двух этажах.

— А вы, Миша, как думаете? — спросил Брянцев, вспомнив недомолвки Ольги. — Надо или не надо?

— Сам не могу этого решить, Всеволод Сергеевич, — почесал себе вихры Мишка, — и надо… Прав Гришка, много сволочи, и… обидно. То обидно, что эту хоть и сволочь, а все-таки нашу сволочь, чужие вешать будут. Если бы мы сами, — тогда другое дело. Тогда — надо.

— Договорился, — развел руками Таска, — собственноличную кандидатуру в шлепальщики и вешальщики, в общем и целом в палачи выставил.

— Надо! Надо! — упрямо повторял, словно дятлом кору долбил, Броницын. — Сволочь уже теперь на верхи выскакивает, на всех руководящих должностях партийцы утверждаются. Наш Плотников, например, член бюро комсомола, самый твердокаменный во всем бюро, — жилотделом теперь заворачивает. Проскочил. Сумел.

— И пусть, — забыв о Брянцеве, напустился на него Мишка. — Ты Плотникова не хуже меня знаешь. Кто он? Пламенный коммунист, по-твоему? Ничего по-добного! Весь коммунизм его только на схеме и держится: раз предписано, — значит надо выполнять. А исполнитель он дельный, выдержанный на партработе. Ты тоже это знаешь. Спустят ему новую схему, — он и ее так же выполнять будет. Чердак у него, правда, пустоват, ну, для размещения по квартирам философских знаний не требуется. Увидишь, на своем месте он будет. Здесь нужен к каждому индивидуальный подход. Есть и полезная сволочь… То есть не совсем сволочь, не полностью, а так, вроде полусволочи или временно осволочившихся, — запутался Мишка в клубке своих мыслей.

— Опять хватанул! Наломал дров. Полезную сволочь какую-то нашел, полусволочь, — вставил реплику Таска.

— Я только оформить не могу, а мне ясно, как надо поступать, — почти извинялся Мишка.

— Тебе ясно, так пойди, разъясни немцам, — злобно, как и прежде, огрызнулся Броницын. — Пусть классифицируют сволочь на полезную и бесполезную. Чудные они! Не то фантазеры, не то просто дураки. Делают определенную ставку на партийцев. Всюду! Во всех учреждениях их сажают.

— Дело, мне кажется, не в самом факте установки виселицы, — вступил теперь в спор и Брянцев, — а в том, кто на ней будет висеть.

— Пусть и невинные, случайные повиснут, — перебил его Броницын, — такие случайности неизбежны в ходе войны, но кого надо все-таки повесят. А надо, надо! — злобно и упорно повторил он, махая кулаком сверху вниз, словно вгоняя в землю какой-то кол. — Надо!

— Страсть-то какая! — причитала проходившая женщина. — На самом базаре вешалку ставят! На виду у всего народа.

— А, по-твоему, втихую, в подвале шлепать лучше? — бросил ей в ответ Броницын.

— Конечно, это для людей спокойнее, когда не наглядно, — приостановилась баба. — А то на самом базаре, где едой торгуют. Какой может быть тогда аппетит?

— Вот вам еще и третья точка зрения, — улыбнулся Брянцев, — на этот раз полностью базирующаяся на желудке.

— Значит, самая правильная! Полностью марксистская! — хлопнул себя по животу Таска. — Вы, ребята, уже подожрали, а я нет еще. Направляюсь прямолинейно к Галке Смолиной, она теперь в немецком офицерском клубе подавальщицей, значит и мне на кухне кое-что перехватить найдется.

— Пристроился?

— Давлюсь, друг, а ем…

— Это как прикажешь понимать? — иронически и несколько высокомерно усмехнулся Броницын. — В прямом смысле или в иносказательном?

— Можешь хоть в обоих. В прямом смысле — генеральский рацион по первому классу, а в иносказательном — разрешение проблемы ищи на своем собственном чердаке.

— Ты, видно, жук хороший! — покачал головой Броницын. — Ну, что ж, вали! Приятного аппетита тебе и в прямом и в переносном смысле.

ГЛАВА 18

— Это ты, Петр Степанович, то есть Иван Евстигнеевич, — я все по-старому тебя именую, как в Татарке тогда привык, — это ты правильно излагаешь: коли мы сами, так сказать, в общем и целом трудящиеся, примерно, колхозники и городские, совместно не организуемся, то обратно либо немец, либо партийцы какие на шею нам сядут.

— А может и те и другие разом.

— Это вполне возможно, — согласился с Вьюгой Андрей Иванович, — план твой оченно правильный, однако реализация его затруднительна.

— Лиха беда начало, а дальше дело само пойдет.

В единственной комнате домика Кудинова на Деминском хуторе сидело двое: сам хозяин, «подземельный человек», и кривой. На покрытом чистой камчатной скатертью столе стояла початая поллитровка и изящно разузоренная фарфоровая миска с солеными огурцами, две граненых тонкого стекла стопки: перед Вьюгой опорожненная, перед Андреем Ивановичем едва пригубленная. Сквозь завешенное выше половины окно вплывала, мешаясь с дымом самосада, серая муть осенних сумерек. Огня не зажигали.

Комната Андрея Ивановича совсем не походила на обычное пустое, неопрятное жилище совхозного батрака. Неоседлости, неряшливости, а тем более неприютности в ней совсем не чувствовалось. Наоборот, в комнате скорее было тесно от заполнявшей ее опрятно прибранной мебели, и вся эта мебель несла на себе отпечаток добротности, умелого, хозяйственного выбора. Стол, за которым седели хозяин и гость, был овальный, красного дерева, старинный, не фабрично-стандартной работы, с хорошо сохранившимися инкрустациями на выгнутых ножках. Справа от него стоял вместительный застекленный шкафчик, из тех, что в прежнее время звались «горками», с прорезами для серебряных ложек по фасаду полки. Даже и ложки блестели в этих прорезах, тоже такие, каких теперь в магазинах не купишь: круглые, с витыми держачками, серебряные или нет — не разберешь. За печкой — две сдвинутых бок к боку кровати с высокими пружинными матрасами и блестящими никелем шишками в ногах и по изголовью, а над ними совсем необычная в крестьянском доме какого-то голубого дерева полочка с экраном-спинкой, а на ней — тонконогая дева, окутанная декадентски змеистой струей фимиама. Настрелянному на советской житухе глазу разом становилось ясно, как притекали сюда из города эти вещи: невидно-неслышно, одна за другой, за пригоршню серой муки, за мешок полумерзлой картошки в страшные, голые, голодные годы.