Кудеяров дуб

«Принарядились для агрессоров, — отметил в уме Мишка, — хотя так и правильно. С чего лахудрами себя выставлять? Эх, мне бы боты почистить!»

Краснолицый рыжеватый солдат, с которым поравнялся студент, как раз только что закончил операцию, о которой платонически мечтал Мишка, и, положив щетку на подножку грузовика, удовлетворенно оглядывал блестящий лоск коротких и широких голенищ как-то неладно на русский взгляд сшитых сапог.

«Была не была, — неожиданно для самого себя решил студент, — чем я, собственно говоря, рискую?»

Он стал перед немцем, ткнул пальцем в банку с сапожным кремом, потом им же указал себе на ноги. Немец сначала недоуменно взглянул в лицо Миши, похлопал рыжими ресницами, потом перевел глаза в направлении его пальца и понял.

— Битте! — кивнул он головой, протянул Мише щетку, хлопнул его по плечу и залопотал что-то, из чего студент понял только одно слово «гут». Относилось ли это к сапожной мази или к чему другому, он себе уяснить не пытался, но все-таки для придания себе веса ткнул в грудь и сказал:

— Студент.

— Штудент? — переспросил немец. — Ausgezeichnet Ich bin auch Student, — и дальше целый поток слов. Но Миша уже не слушал, а с ожесточением тер щеткой по густо намазанным кремом ботинкам. Теперь на все сто! Спасибо тебе, немец! Бите. Нет, данке надо сказать. Данке, камрад. А то, знаешь, семья эта старорежимная. На каждую мелочь внимание обращает. Ну, спасибо, — помахал он рукой так же, как видел делали это немцы. — Теперь переключаюсь на предельную скорость!

Обстоятельства слагались благоприятно. Мишке сегодня явно везло. Окно аккуратного, просторного домика на прилегающей к бульвару тихой, в зеленых садиках, улице открылось как раз в тот момент, когда к нему подходил Миша. Из окна выглянула лысеющая седая голова, блеснули на солнце старомодные золотые очки. Доктор Семен Иванович Дашкевич точно, как всегда, до секунды, начал поглощать очередную порцию ультрафиолетовых лучей.

Студента он заметил еще издали и, приложив ко рту поставленную ребром ладонь, прохрипел вглубь комнаты громким театральным топотом:

— Мирок! Мирок! Твой Ромео шествует. Спеши к окну, Джульетта, а то он еще серенаду затянет. А, как ты знаешь, я музыки по утрам не приемлю.

Потом, хитро подмигнув не скупившемуся на ультрафиолетовые лучи солнышку, старый доктор взял из стоящей на окне корзинки румяную булочку, прикусил ее и запил чаем. Старомодные очки благодушно съехали к синим прожилкам на кончике стариковского носа, одна из седых бровей резко подпрыгнула вверх, потом постепенно опустилась на прищуренный глаз.

— Разумный студиоз совершает утреннюю прогулку, — приветствовал доктор Мишу, — как врач, одобряю. Ультрафиолетовые лучи как нельзя более благоприятствуют деятельности нервов.

Ультрафиолетовые лучи были пунктиком любимого всем городом доктора. За глаза его так и величали ультрафиолетовым.

Миша молча поклонился и пожал протянутую из окна, покрытую сетью синих прожилок, руку.

— Ну, как? — хлебнувши чая, спросил доктор. — В городе спокойно? Пожары потухли? — и, не дожидаясь ответа, продолжал сам. — В общем, критический момент перехода из рук в руки обошелся нам очень дешево. Пожаров не так много, артиллерийского обстрела в городе не было, убитых с воздуха, по вчерашнему подсчету, 87, раненых — 163. Для города с населением в сто пятьдесят тысяч это пустяк.

— Профессора Колосова убило, — сообщил, чтобы что-нибудь сказать для завязки нужного ему разговора, Миша.

— Не убило его, а он сам умер, — строго поправил доктор, — разрыв сердца, как и следовало ожидать при его болезненном состоянии. Берегите свое сердце, студент, никогда не перегружайте его. Перегрузка любовью, конечно, в счет не идет. Она даже полезна в вашем возрасте. Мирок! Мирок! — закричал он, обернувшись. — Довольно тебе спать, вылетай из гнездышка, птичка! На солнышко! Под лучи! Они бьют сейчас как раз в нашем направлении.

— В северокавказском направлении упорные бои с переменным успехом, — неожиданно прохрипело радио и снова замолкло. Доктор поднял вверх указательный палец.

— Каково? Электростанция возобновила работу. Вчера тока не было. Пробуют, должно быть.

Из-за плеча старика выглянула повязанная крымской чадрой головка, а из-под чадры неприбранные еще влажные после умывания каштановые локоны.

— Здравствуйте, Миша. Что в институте? Вы были там после бомбежки?

— В самом институте не был, а в общежитии номер один даже ночевал. В общем, ничего особенного, — переминаясь с ноги на ногу, ответил Миша.

— У вас всегда так: ничего особенного, — капризно опустились уголки наскоро подкрашенных пухлых губок Мирочки Дашкевич, — никогда ничего рассказать толком не можете. Даже и говорить не умеете. Зачем только на литфак поступили? Вам, Миша, надо было на математический идти. Писали бы цифры — вас на это хватит. Ну, я иду одеваться. Пока! — Головка исчезла, оставив студента в полной растерянности.

— Суровый, суровый вынесен вам приговор, студиоз, — утешал его доктор, — но вы не печальтесь. И Пушкина тоже сурово Булгарин критиковал. Однако, мне пора на новую службу, — заторопился старик, — или вернее на старую службу. Меня ведь, студиоз, новое начальство назначило руководить здравоохранением. И я принял это назначение. Что? Удивлены? Осуждаете? Врач, дорогой мой, обязан лечить всех и всегда. Медицина вне политики. Я это утверждал в прошлом, утверждаю и теперь. Ну, я иду…

— И я с вами в комендатуру, Семен Иванович, мне тоже туда надо, — засуетился Миша, подумав про себя: «Теперь она больше не выйдет. Ну, ничего, по крайней мере, лично удостоверился, что она, не уехала. А могла… Комсомолка ведь. В порядке партдисциплины».

За всю дорогу в комендатуру Миша не сказал двух слов, зато доктор ораторствовал, как великобританский парламентарий. Начал он, конечно, с влияния ультрафиолетовых лучей на организм гомо сапиенс, но потом перешел к декламации:

«Блеснет наутро луч денницы…», и дойдя до «Что день грядущий мне готовит», — перескочил на злободневную тему — смену власти и режима, а с нее, увидев немца, расставлявшего дорожные указатели с названиями немецких штабов и управлений, — на точность германской организационной системы. Но докончить этой темы он не успел. Пришли в комендатуру, разместившуюся в полностью уцелевшем здании обкома.

Вся улица перед ним была забита толпой. По привычке теснились, давили, жали друг друга, стараясь пробиться ближе к открытым дверям, в которых стоял немецкий солдат с палкой, к концу которой была привязана взятая, вероятно, из клуба обкома перчатка для бокса. Время от времени он спускался со ступеней крыльца и расчищал дорогу к дверям, звучно хлопая этой перчаткой по головам теснившихся, и громко выкрикивал что-то. Но как только он воз-вращался на крыльцо, толпа снова смыкалась и затопляла расчищенную им дорожку.

Доктор, не пытаясь протиснуться, издали помахал над головой зеленой карточкой «аусвайса»:

— Эй, мейн герр! Как тебя там величать? Дейтшер золдат! Их доктор! Сделай милость, проведи цу герр оберет… — махнул он карточкой вправо и влево. — Раздвинь!

Немец заметил, кивнул головой, и перчатка часто захлопала по головам столпившихся.

— Могу и вас, студиоз, с собой провести. Иначе не попадете.

— И меня, Семен Иванович, — послышалось из ближних рядов.

— И ты здесь! — радостно удивился Мишка, увидев пробивавшегося к ним из толкучки Броницына. — Тоже решил поступать?

— Я это решил, когда они еще к Ростову подходили, — тяжело дыша, отвечал покрасневший от натуги Броницын. — Обе пуговицы начисто отлетели, — помял он борт ловко сидевшего на нем, по мнению студентов, пиджака. — Здравствуйте, доктор. Проведете?

— Целая свита. Ну, что ж, скажу — санитары. Занитарен, — указал он на студентов, пробившись к немцу. — Мейне ассистенте.

— И здесь опять блат, — прозвучал мрачный голос из оттиснутой немцем толпы. Но грузный парень в спецовке, сказавший это, был тотчас же одернут прижатым к нему соседом.