Страница 7 из 30
Жюли села за стол и налила в стакан воды со льдом — удержать графин ей было не под силу. Голода Жюли не испытывала, часы, которые она всегда, днем и ночью, носила на левом запястье, показывали восемь. Время, по большому счету, не имело для нее никакого значения (не то что для Глории, которая вечно ждала чьего-нибудь визита!). При свете дня она воспринимала время как некий бесцветный и беззвучный поток, ночью оно превращалась в грозное чудовище — вечность. Джина Монтано, скорее всего, уже легла спать, вряд ли стоит ее сейчас беспокоить. Да и потом, что она может сказать: «Жюли Майёль! Пианистка! Помните меня?»
Нет. Она позвонит завтра, утром. По утрам голова у стариков работает лучше всего. Жюли это хорошо известно, ее мозг в редкие блаженные минуты воскрешает в памяти страницы партитур Баха, Моцарта или Шумана во всем блеске их гениальности. Когда-то — о, как же давно это было! — Жюли исполняла их музыку, о ее знаменитом туше́ ходили легенды… Жюли впадает в задумчивость. Считает на отсутствующих пальцах. Август, сентябрь, октябрь… и сразу 1 ноября. Времени очень мало, но почему бы не попробовать? По большому счету, все это совсем не важно. Кому интересны свары между призраками, когда фанатики по всему миру взрывают машины и самолеты, молодые люди проливают кровь и гибнут, а Глория вспоминает свое первое плавание на «Нормандии»? Отвратительно ли это? Или смехотворно? Скорее чудовищно! «Да, именно так, — думает она. — Мы — чудовища. И я в первую очередь. Позвоню завтра».
Она принимает несколько таблеток снотворного, решив во что бы то ни стало поспать сегодня ночью. Засыпает, но слышит сквозь дрему, как сторож делает обход территории, когти его волкодава чиркают по гравию аллеи. На рассвете ее будят крики стрижей. Она открывает глаза. На часах пять. Удалось провести почти нормальную ночь, взяв верх над бессонницей. В восемь часов она отправится к Глории, и та придет в ярость от того, что кто-то — пусть даже родная сестра — видит ее ненакрашенной. Жюли не волнуют чувства Глории: прежде чем звонить в Канны, она должна с ней переговорить. Жюли зовет Клариссу, чтобы та помогла ей надеть парик и слегка припудрить морщины на лице. Почему, ну почему Небо одарило Глорию всем — красотой, удачливостью, любовью, — а ей не досталось ничего?
— Ты знаешь ответ на этот вопрос?
— О чем вы? — удивляется Кларисса.
— Ни о чем. Глория позавтракала?
— Да. Съела круассан. И гренок с маслом. Кажется, она плохо спала. По-моему, все дело в пирожных. Слишком много сахара. Ваша трость, мадемуазель.
Жюли пересекает просторный холл и тихо стучит условным стуком в дверь тон-ателье.
— Входи! — Голос Глории остался по-молодому звучным.
Жюли открывает обитую войлоком дверь и слышит утреннюю пластинку. Глория всегда устраивает себе музыкальную «побудку», а иногда, чтобы потешить самолюбие, выбирает отрывок в исполнении Амуаяля или Луазеля и выискивает недостатки в их игре. Случается, она критикует даже Иегуди Менухина, утверждая, что в быстрых пассажах он позволяет себе «съедать» ноты. Чаще всего она слушает собственные записи. Граммофон стоит на низком столике, справа от кровати. Слева, в колыбели, покоится скрипка Страдивари, которую Глория то и дело ласкает кончиками пальцев. Жюли делает шаг вперед и открывает рот, но Глория не дает ей задать вопрос.
— Слушай…
Жюли замирает. Она узнала Прелюд из «Потопа». Ей не нравится Сен-Санс, его музыка слишком плоская — как рисованный мультфильм. Нет ничего глупее «Умирающего лебедя». А «Потоп» в стиле Сесила Б. Де Миля вообще был сочинен с единственной целью — позволить солисту брать все более высокие ноты в том месте на струнах, где невозможно извлечь резкий и чистый звук. Глория никогда не понимала, что исполнитель должен следовать замыслу композитора. Ее томное вибрато, наполняющее отрывок сладострастием, невыносимо приторно. Жюли хочется крикнуть: «Довольно! Я ее ненавижу…» Пластинка закончилась. Глория слушала с закрытыми глазами, предаваясь воспоминаниям. Минуту спустя она посылает раздраженный взгляд сестре.
— Что тебе?
— Я собираюсь в город. Решила узнать, нет ли у тебя поручений.
— И тебе нужны деньги. Снова. Мне кажется, я даю более чем достаточно. Что ты с ними делаешь?
Жюли подмывает ответить: «Отбираю их у тебя!»
Никаких трат у нее нет, но как же приятно тянуть деньги из Глории, которая к старости стала жуткой скупердяйкой!
— Сколько?
— Сколько не жалко.
Жюли никогда не называет точных сумм. Ей нравится смотреть, как хмурится Глория, тщась догадаться, на что может тратить деньги ее сестра. Уж конечно, не на одежду. Не на книги. И не на драгоценности. Глория никогда не узнает, что с того ужасного дня в окрестностях Флоренции Жюли преследует единственную цель — быть вечным укором, давя сестре на психику.
— Двадцати тысяч будет достаточно?
Обе сестры по-прежнему считают в старых франках. Жюли изображает покорное разочарование, и Глория говорит:
— Возьми сама, в комоде.
В ящике всегда лежат две-три пачки денег — на случай неожиданных расходов. Жюли неловкими движениями отсчитывает купюры, роняет несколько штук на пол, наблюдая исподтишка за сестрой, которая хотела бы, да не решается сказать: «Ну как можно быть такой… неуклюжей!» В тоне, которым Жюли произносит «спасибо», только глухой не расслышал бы: «Это самое малое, что ты можешь для меня сделать…» Она покидает комнату, всем своим видом изображая смирение. Полученные двадцать тысяч присоединятся к остальным деньгам в чемоданчике, спрятанном на верхней полке бельевого шкафа. Жюли плевать хотела на то, что сестра уже много десятилетий обеспечивает ей безбедное существование, она наслаждается ежедневным мелким вымогательством, безмолвной игрой на нервах, смахивающей на попрошайничество. Она не чувствует стыда — нет ничего постыдного в том, чтобы требовать возмещения ущерба, сколь бы долго это ни тянулось. Когда чемоданчик наполняется доверху — происходит это не слишком быстро, — Жюли отправляется в банк в сопровождении садовника Мориса. Он ждет в баре на пирсе, пока она переводит деньги Обществу слепых. Левая рука не должна знать, что делает правая, особенно если эта самая рука считай что отсутствует. Морис очень гордится своей ролью телохранителя, а награду за верность и молчание тратит на редкие марки с цветами, букетами и странными экзотическими растениями. Он не хочет, чтобы кто-нибудь знал о его филателистической страсти, и Жюли дала шутливую клятву сохранить этот секрет. Ничто не способно взволновать Жюли, но ей нравится чувствовать преданность Мориса и теплые дружеские чувства, которые он к ней испытывает. Оба — каждый на свой лад — единственные бедняки на острове.
Жюли решает выкурить сигарету, прежде чем звонить Джине, и прислушивается к своему телу: боль спит. Она набирает номер, ждет. Отвечают не сразу, потом в трубке раздается молодой голос — очевидно, сиделка.
— Могу я поговорить с мадам Монтано?
— Кто ее спрашивает?
— Это Жюли Майёль, бывшая пианистка… Да… Думаю, она меня вспомнит.
— Не вешайте трубку, мадемуазель, я сейчас узнаю.
Глава 4
Жюли долго ждет у телефона, пытаясь припомнить самые яркие вехи жизни актрисы. Монтано — творческий псевдоним, настоящая фамилия Джины — Негрони, по мужу Марио Негрон и, режиссеру давно забытого «Сципиона Африканского». Возможно, будет уместно упомянуть в разговоре этот фильм. И поговорить о сыне Джины Марко и ее внуке Алессандро.
В трубке раздается дрожащий старушечий голос.
— Жюли? Невероятно… Откуда вы звоните?
— Сейчас объясню, но сначала хочу выразить вам мое глубочайшее сочувствие — я узнала о нападении и была совершенно потрясена. Как вы себя чувствуете?
— Сейчас уже лучше, хотя я очень испугалась.
Несмотря на долгую жизнь, путешествия по всему свету и привычку говорить на иностранных языках, Джина сохранила неаполитанский акцент. Она подчеркивает его — едва заметно, но не без кокетства, и это придает ей особую милоту́.