Страница 36 из 82
XXV
Коса змией на гребне роговом, Из-за ушей змиею кудри русы, Косыночка крест-накрест иль узлом, На тонкой шее восковые бусы Наряд простой; но пред ее окном Все ж ездили гвардейцы черноусы, И девушка прельщать умела их Без помощи нарядов дорогих.
XXVI
Меж ими кто ее был сердцу ближе, Или равно для всех она была Душою холодна? увидим ниже. Покаместь мирно жизнь она вела, Не думая о балах, о Париже, Ни о дворе (хоть при дворе жила Ее сестра двоюродная, Вера Ивановна, супруга гоф-фурьера).
XXVII
Но горе вдруг их посетило дом: Стряпуха, возвратясь из бани жаркой, Слегла. Напрасно чаем и вином, И уксусом, и мятною припаркой Ее лечили. В ночь пред рождеством Она скончалась. С бедною кухаркой Они простились. В тот же день пришли За ней и гроб на Охту отвезли.
XXVIII
Об ней жалели в доме, всех же боле Кот Васька. После вдовушка моя Подумала, что два, три дня - не доле Жить можно без кухарки; что нельзя Предать свою трапезу божьей воле. Старушка кличет дочь: "Параша!" - Я! "Где взять кухарку? сведай у соседки, Не знает ли. Дешевые так редки".
XXIX
- Узнаю, маменька. - И вышла вон, Закутавшись. (Зима стояла грозно, И снег скрыпел, и синий небосклон, Безоблачен, в звездах, сиял морозно.) Вдова ждала Парашу долго; сон Ее клонил тихонько; было поздно, Когда Параша тихо к ней вошла, Сказав: - Вот я кухарку привела.
XXX
За нею следом, робко выступая, Короткой юбочкой принарядясь, Высокая, собою недурная, Шла девушка и, низко поклонясь, Прижалась в угол, фартук разбирая. "А что возьмешь?" - спросила, обратясь, Старуха. - Все, что будет вам угодно, Сказала та смиренно и свободно.
XXXI
Вдове понравился ее ответ. "А как зовут?" - А Маврой. - "Ну, Мавруша, Живи у нас; ты молода, мой свет; Гоняй мужчин. Покойница Феклуша Служила мне в кухарках десять лет, Ни разу долга чести не наруша. Ходи за мной, за дочерью моей, Усердна будь; присчитывать не смей".
XXXII
Проходит день, другой. В кухарке толку Довольно мало: то переварит, То пережарит, то с посудой полку Уронит; вечно все пересолит. Шить сядет - не умеет взять иголку; Ее бранят - она себе молчит; Везде, во всем уж как-нибудь подгадит. Параша бьется, а никак не сладит.
XXXIII
Поутру, в воскресенье, мать и дочь Пошли к обедне. Дома лишь осталась Мавруша; видите ль: у ней всю ночь Болели зубы; чуть жива таскалась; Корицы нужно было натолочь, Пирожное испечь она сбиралась. Ее оставили; но в церкви вдруг На старую вдову нашел испуг.
XXXIV
Она подумала; "В Мавруше ловкой Зачем к пирожному припала страсть? Пирожница, ей-ей, глядит плутовкой! Не вздумала ль она нас обокрасть Да улизнуть? Вот будем мы с обновкой Для праздника! Ахти, какая страсть!" Так думая, старушка обмирала И наконец, не вытерпев, сказала:
XXXV
"Стой тут, Параша. Я схожу домой; Мне что-то страшно". Дочь не разумела, Чего ей страшно. С паперти долой Чуть-чуть моя старушка не слетела; В ней сердце билось, как перед бедой. Пришла в лачужку, в кухню посмотрела, Мавруши нет. Вдова к себе в покой Вошла - и что ж? о боже! страх какой!
XXXVI
Пред зеркальцем Параши, чинно сидя, Кухарка брилась. Что с моей вдовой? "Ах, ах!" - и шлепнулась. Ее увидя, Та, второпях, с намыленной щекой Через старуху (вдовью честь обидя), Прыгнула в сени, прямо на крыльцо, Да ну бежать, закрыв себе лицо.
XXXVII
Обедня кончилась; пришла Параша. "Что, маменька?" -Ах, Пашенька моя! Маврушка... "Что, что с ней?" -Кухарка наша... Опомниться досель не в силах я... За зеркальцем... вся в мыле... - "Воля ваша, Мне, право, ничего понять нельзя; Да где ж Мавруша?" - Ах, она разбойник! Она здесь брилась!.. точно мой покойник!
XXXVIII
Параша закраснелась или нет, Сказать вам не умею; но Маврушки С тех пор как не было, - простыл и след! Ушла, не взяв в уплату ни полушки И не успев наделать важных бед. У красной девушки и у старушки Кто заступил Маврушу? признаюсь, Не ведаю и кончить тороплюсь.
XXXIX
- Как, разве все тут? шутите! - "Ей-богу". - Так вот куда октавы нас вели! К чему ж такую подняли тревогу, Скликали рать и с похвальбою шли? Завидную ж вы избрали дорогу! Ужель иных предметов не нашли? Да нет ли хоть у вас нравоученья? "Нет... или есть: минуточку терпенья...
XL
Вот вам мораль: по мненью моему, Кухарку даром нанимать опасно; Кто ж родился мужчиною, тому Рядиться в юбку странно и напрасно: Когда-нибудь придется же ему Брить бороду себе, что несогласно С природой дамской... Больше ничего Не выжмешь из рассказа моего".
АНДЖЕЛО
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
В одном из городов Италии счастливой Когда-то властвовал предобрый, старый Дук, Народа своего отец чадолюбивый, Друг мира, истины, художеств и наук. Но власть верховная не терпит слабых рук, А доброте своей он слишком предавался. Народ любил его и вовсе не боялся. В суде его дремал карающий закон, Как дряхлый зверь уже к ловитве неспособный. Дук это чувствовал в душе своей незлобной И часто сетовал. Сам ясно видел он, Что хуже дедушек с дня на день были внуки, Что грудь кормилицы ребенок уж кусал, Что правосудие сидело сложа руки И по носу его ленивый не щелкал.
II
Нередко добрый Дук, раскаяньем смущенный, Хотел восстановить порядок упущенный; Но как? Зло явное, терпимое давно, Молчанием суда уже дозволено, И вдруг его казнить совсем несправедливо И странно было бы - тому же особливо, Кто первый сам его потворством ободрял. Что делать? долго Дук терпел и размышлял; Размыслив наконец, решился он на время Предать иным рукам верховной власти бремя, Чтоб новый властелин расправой новой мог Порядок вдруг завесть и был бы крут и строг.
III
Был некто Анджело, муж опытный, не новый В искусстве властвовать, обычаем суровый, Бледнеющий в трудах, ученье и посте, За нравы строгие прославленный везде, Стеснивший весь себя оградою законной, С нахмуренным лицом и с волей непреклонной; Его-то старый Дук наместником нарек, И в ужас ополчил и милостью облек, Неограниченны права ему вручая. А сам, докучного вниманья избегая, С народом не простясь, incognito, один Пустился странствовать, как древний паладин.
IV
Лишь только Анджело вступил во управленье, И все тотчас другим порядком потекло, Пружины ржавые опять пришли в движенье, Законы поднялись, хватая в когти зло, На полных площадях, безмолвных от боязни, По пятницам пошли разыгрываться казни, И ухо стал себе почесывать народ И говорить: "Эхе! да этот уж не тот".