Здесь русский дух...

— Не верю я ему! Давай, атаман, я лучше кишки негодяю выпущу. Если отпустим, то он сюда приведет казаков.

Главарь был неглуп и хитер, поэтому, в отличие от многих своих сподручников-дураков, имел возможность посмотреть глубоко в человеческую душу.

— Нет, казак не врет. По его глазам вижу бандитскую природу. Такой же, как мы, а то и хуже, — добавил он. — Видишь, глаза-то какие мутные. Раз такие глаза, значит, с душой не все в порядке. Будет нам служить!

С тех пор Шайтану стали известны все события, творившиеся в Албазине. Вот и сейчас Верига ехал к разбойным людям, чтобы сообщить им о предстоящем отъезде атамана. Еще он собирался попросить главаря устроить казакам засаду, и тогда перебить всех до одного.

«Амур будет наш, — скажет он при встрече Шайтану. — Всех преступников с земли русской соберем и устроим здесь свое царство. Вот уж погуляем на славу!»

Распрощавшись с Ефимом, Федор оседлал Киргиза и отправился в Монастырскую слободу. Он думал отыскать мастера в кузнице, а увидел его бегущим по проселочной дороге, мимо череды убогих крестьянских изб. Впереди, с криком и плачем, прихватив руками полы сарафанов, спасались бегством две дочки мастера — Любашка и Варька. Чего они там натворили — лишь Богу известно, но Платон наконец их догнал. Содрав с Варьки плетеный поясок, он начал остервенело хлестать им дочерей. Те визжали на всю слободу, просили пощады. Платон был неумолим, и только рука Федора его остановила.

— Зачем так расходиться, Платон? Неужели твои красавицы прогневали отца? — вырвав из его рук поясок, спросил Опарин.

Тот засопел. Его огромные ноздри, словно кузнечные горны, стали бешено и широко раздуваться, обдавая огнем взлохмаченную рыжую бороду. У Платона был бешеный, хотя, как говорили, отходчивый нрав.

— Красавицы! — передразнил он казака. — Вот выпорю их как Сидоровых коз, а потом в темном помещении продержу до утра, тогда не захочется блудить по ночам, — резко закончил мастер.

— Неужели? — усмехнулся казак и поглядел на Платоновых девиц. Те замерли, опасаясь новых ударов от отца.

— Не то слово! — сверкнул кузнец глазами. — Вот вымажут люди нам дегтем ворота — как будем жить? — обреченно спросил он дочерей.

Девицы снова в слезы.

— Не блудили мы, папа, ей-богу, не блудили! Мы лишь на лавочке с парнями посидели, — клялась старшая дочь, шестнадцатилетняя Любашка.

Платон яростно ткнул пальцем куда-то в сторону.

— Не я ли тебя на сеновале вчера вечером с казацким сынком застукал? Забыла?.. — погружаясь в бездну гнева, спросил Платон. Поразмыслив о чем-то немного, он перевел взгляд на Опарина. — Так твой паренек-то был! — сказал он ему. — Развлекаться в Монастырщину с дружками бегают. Наверное, своих девиц не хватает — вот они к нам…

Федор не поверил Платону.

— Как же мой, когда они с товарищами целыми днями на пустыре сражаются? — недоверчиво заметил Опарин.

— Ты спроси Любку. Она тебе и скажет, — невесело проговорил кузнец.

Федор перевел взгляд на Платоновых дочерей.

— Ты — Любка? — указал он нагайкой на с виду более рослую девушку.

— Я не Любка, я Любаша… Любкой меня папа только в гневе зовет, — сказала та, шмыгая носом.

— Хорошо, Любаша, — согласился казак. — Так скажи мне, Любаша, твой отец говорит правду?

Та кивнула головой и горестно опустила глаза.

— Ничего себе! Кто же из моих? Петр или Тимоха? — удивленно спросил Опарин.

— Петя…

— Да, наш пострел везде поспел, — покачал головой Федор. — Давно встречаетесь? — спросил он Любашу.

— Давно. С прошлого лета. Тогда на Купалу и познакомились, — ответила та и как бы нечаянно уронила на высокую девичью грудь свою тяжелую пшеничную косу, выбившуюся из-под светлого ситцевого платка.

Федор посмотрел на Платона.

— Чего тут дурного, Платон Иванов? Мы ведь тоже были с тобой молодыми. Чего им мешать? Пусть общаются. Надо же когда-то начинать, — сказал он ему.

Платон сжал кулаки и жестко изрек:

— Все равно не дам девкам по сенникам лазать. Не девичье это дело. Вот выйдут замуж — тогда другой разговор.

— Так ты, поди, и с завалинок их гоняешь, — улыбаясь, мирно заявил Опарин. — Где молодым тогда встречаться? — иронически добавил он.

Любаша благодарно взглянула на Федора. У нее синие и лучистые глаза, и крепкая кость. «Такая десятерых моему Петьке родит и глазом не моргнет», — удовлетворенно подумал казак и довольно погладил свою густую светлую бороду.

— Не хотел я девиц рожать, да Бог сыновей не дал, — вздохнул Платон. — Ведь когда сучка в доме, то все кобели вокруг собираются. Ты думаешь, только твой сынок возле нашей избы гуляет? Как бы не так! У нее, — равнодушно кивнул он на Любашу, — этих самых женихов пруд пруди.

— Неправда! Я только с Петей дружу, а остальных и не замечаю, — вспыхнула Любаша.

— Не замечает она! А Захарка, сын Демьяна? Не с ним ли я тебя в прошлый раз застал на сеновале? Чего покраснела? Не так все было? — фыркал ее отец.

У Любаши страх и отчаяние в глазах, и мысль: Господи, что подумает о ней Петин отец?

— Папа, да как ты можешь!.. — в сердцах воскликнула она и тут же бросилась бежать. Варька кинулась за ней.

— Зря ты дочек обижаешь. Ведь это твоя надежда. Кто тебе в старости, кроме них, стакан воды поднесет? — выговорил Платону казак.

— Пока я сам себе и меду налить могу. Еще не старик, — усмехаясь, произнес мастер.

Да, до старости Платону было еще далеко. Его глаза так и светились живостью, ясностью, и лишь иногда затуманивались грустью или же наливались кровью, когда мужчина бывал зол.

И походка у него молодая, твердая, и сам он молод, крепок, словно могучий кедр, растущий у Платона на заднем дворе. Он не любил хвастать силой, но иногда в минуты душевного подъема мог продемонстрировать свою мощь соседям. Брал, к примеру, кочергу и завязывал ее в узел, а потом просил, чтобы кто-нибудь этот узел развязал. После Платон сам брался за дело, и уже скоро кочерга принимала свой обычный вид.

У мастера было вечно опаленное печным жаром строгое лицо и пшеничные волосы. При всем своем богатстве он носил простую одежду. У кузнеца, говорили в народе, раз стукнул — гривна. Летом — обыкновенная посконная рубаха навыпуск и холщовые штаны, а по праздникам — легкие сапоги с нашитыми подпятниками. Зимой — овчина, волчья шапка и ботинки — унты.

— Пошли тогда в кузницу, а то у меня уже мало времени, — сказал Федор Опарин.

Платон недовольно глянул на него из-под лохматых бровей и пробурчал:

— Если нет времени, то зачем тогда примчался? Будешь наверняка торопить, и какая тогда работа?

В отличие от многих своих соседей, ютившихся в ветхих избушках, семья мастера жила в светлой большой красной избе с трубой, хотя они, как и многие здесь, начинали с обмазанного глиной сарая. Прибыли-то на подводах зимой. На дворе лютый мороз, птицы на лету дохнут от холода. Это вам не родная Псковщина, где зимы мягкие и с оттепелями.

Надо было с чего-то начинать. Рубить клеть — занятие долгое. Пока поставишь избу, так вообще вечность пройдет. Мороз крепчал. Кто-то стал отогревать землю кострами и рыть землянки. Другие, в том числе и Кушаковы, решили строить временные жилища, которые и сейчас кое-где стоят как напоминание о трудных временах. Плетневые сараи, овины и крепости и теперь служат людям, выглядывая из-за стоящих вразбежку изб.

— Ты б кваском меня, что ли, угостил. Жара-то вон какая — даже горло пересохло, — въехав во двор и спрыгнув с лошади, попросил казак.

— Марфа, где ты там? — громко позвал жену кузнец. — Дай гостю квасу напиться.

Тут же на крылечке появилась невысокая юркая жена с ковшом в руке.

— Доброго тебе здоровьица, барин, — поклонившись в пояс, произнесла она, чем смутила Федора.

— Да какой я тебе барин! Служивый я, — обиделся он.

Женщина только улыбнулась. Дескать, да вижу я, из каких ты людей.

— Пей, казак, — протянула жена старшине березовый ковш.