Страница 59 из 84
— Друг, — сказал Иван Павлович орочону, — почему ты своих детей не отпустил в школу?
— Дети мне самому нужны. За оленями кто будет смотреть? Ты?
— Я буду смотреть за твоими оленями. Вези детей.
— Ты правду говоришь?
— Правду.
— Что же ты, большой советский человек, начальник, ко мне в работники пойдешь?
— Пойду к тебе в батраки. Одевай детей.
— Ты смеешься?
— Нет, не смеюсь. Где твои олени? Сколько их у тебя? Я остаюсь. А детей собирай. Рыбаков их увезет.
— Ты не смеешься?
— Нет.
Хозяин подумал, потом сказал:
— Большой подвох. Ты хочешь, чтобы я большим кулаком прослыл. Скажут — сам доктор у него в батраках. Не отпущу детей.
— Добром не отпустишь — ночью приеду, украду детей. Я не могу допустить, чтобы твои дети от других отстали. В школе уже и так много прошли.
Хозяин подумал, помолчал, потом сказал:
— Сядь, Иван Павлович. Чаю попьем, погреемся, посидим, может, сойдемся. Сколько за детей дашь?
— Я детей не покупаю.
— Сколько заплатишь за детей, если я их отпущу к тебе в школу?
— За что же платить? За то, что мы твоих детей кормить будем, одевать и учить?
— Я это знаю, — улыбнулся хозяин. — Дети тебе нужны. А раз нужны — плати. На эти деньги я старика найму, дальнего родственника, чтобы он смотрел за оленями. Не вступать же мне из-за детей в колхоз.
Иван Павлович вспомнил этот разговор и улыбнулся. Детей все же он увез.
Возвратившись домой, он думал, что уснет, устал все же.
Но голова была бодрая. Спать не хотелось, думалось, вспоминалось, мечталось.
Мечты Ивана Павловича не всегда были реальные мечты.
Иван Павлович уснул легким сном. Он вздрагивал во сне. Должно быть, посетили его какие-то смутные видения. Не то смеялся он во сне чему-то, не то спорил с кем-то, ругался. Должно быть, сны были хлопотливые, вроде погрузки парохода.
Утром ему спалось спокойно. Ничего, должно быть, ему уже не снилось. Лежал он на спине, тихо вздрагивая. Чему-то улыбался. Может, тому улыбался, что детей все-таки он увез.
Ланжеро шагнул и пошатнулся. Это был его первый шаг.
В дверях стояла сестра в белом халате и в пенсне, строгая женщина Екатерина Львовна. Она улыбалась.
Рядом с ней стоял доктор Иван Павлович. У него сегодня был праздничный вид.
Ланжеро шагнул, держась за спинку кровати.
— Ну, ну, — сказал Иван Павлович. — На сегодня, пожалуй, хватит.
Но Ланжеро не слышал его. Он шел, он чувствовал ногами пол, землю. Он был жив и мог ходить, как все люди. Ему хотелось распахнуть дверь и шагнуть из комнаты в ветер, туда, где мечутся ветви, где лиственницы грызут землю корнями, где вода перекидывается через камни, где на берегу человек, пьяный от ветра, кричит что-то другому человеку, захлебываясь от густого воздуха, который несется по реке, человек кричит от счастья, а ветер качает его, бросает на него листья, хлещет его ветвями, обдает его запахами тайги и зверей.
Ланжеро подошел к дверям, еще шаг — и его не будет в этой тихой комнате, похожей на большой чистый ящик, еще шаг — и он будет рядом с тем человеком на берегу, рядом с деревьями, на неровной, кочковатой, простой, не закрытой полом земле.
— Постой! Да ты и впрямь думаешь идти?
Он слышит смех доктора, его подхватывают под руки и ведут обратно на кровать.
Вот уже много дней, как он смотрит в окно. Стоя на кровати, он видит Тымь. Река течет и течет. Над рекой летят птицы. Сейчас они были над этим деревом, а вот они уже над той горой, далеко, а ночью они будут уже над материком. Интересно, куда они стремятся, — может быть, в Москву. Как-то он спросил об этом у сестры.
— Нет, — Екатерина Львовна улыбнулась. — Нет, не в Москву. Они летят в теплые страны.
Она села возле кровати.
— Я сама из Москвы. У меня там муж и взрослые дети.
Вечерами Екатерина Львовна рассказывала ему о Москве.
Это была ее любимая тема. От нее он узнал названия улиц и площадей и даже номера трамваев. Правда, ей потом пришлось долго распространяться о том, что такое трамвай.
— Грешным делом, — призналась она, — не люблю я трамваев. Ругань. Один раз у меня в трамвае сняли с руки корзинку с продуктами и унесли. Теперь, говорят, там построили метро. Под землей, под домами, под рекой летят поезда, полные людей.
Вот уже много дней, как Ланжеро смотрит в окно. Сидя на кровати, он видит Тымь. Вниз и вверх по реке плывут нивхи в своих узких долбленых лодках. Они стоят посреди реки и, подавшись всем телом вперед, отталкиваются шестом. Кажется, что они не плывут на лодке, а идут на лыжах.
Люди идут по реке все вперед и вперед.
На берегу тоже люди, тоже куда-то идут, может быть в Москву.
— Человек, однако, — сказал Ланжеро доктору, — не должен сидеть на кровати. Его дело идти все вперед и вперед, брать дерево и, сделав из него лодку, плыть все вперед и вперед, запрягать собак и мчаться на собаках; человек, пожалуй, не должен сидеть без дела.
— Да, пожалуй, — сказал Иван Павлович. — Здоровый человек, но ты человек больной.
Живя в комнате, закрытый от тайги одной стеной, от гор, ветра и всего того, что плавает, летает, ходит на легких лапах, едва касаясь земли, прыгает, живет в траве или в дупле старых деревьев, что несется, прыгая через ручьи, все, что ревет и сосет, лижет шершавым языком соль на солончаках, — закрытый от всего этого второй стеной, от облаков, и моря, и берега, где взлетают волны, закрытый третьей стеной и четвертой стеной закрытый от Москвы, где живет девушка со смеющимся ртом, девушка, в глаза которой попало немножко солнца, Ланжеро смотрел в окно.
В окно видна была река и берег, поросший лиственницами. Это была чужая река, словно она снилась, он не мог к ней подойти.
Ланжеро навещали одни и те же люди: доктор Иван Павлович, сиделка и сестра. Они рассматривали его, справлялись у него о самочувствии. Он не доверял им. В глубине души у него было подозрение: не хотят ли они его здесь задержать, с какой стати они так носятся с ним, так ухаживают за его телом, так заботятся о нем, так кормят его и всякий раз говорят: «Полежи еще недельку».
Они хитрят; чтобы не было ему скучно, они читают ему книги про разных давно умерших людей. Странные это были люди, про которых они ему читали. Уж очень этим людям везло. Если они садились на корабль — большую лодку, корабль разбивало бурей, все погибали, а человек, про которого читали, оставался жив.
Как-то Иван Павлович сказал, что не было этих людей, что их выдумали. Ланжеро даже рассердился:
— Что же вы мне читаете про выдуманных людей?
Но все же эти выдуманные люди нравились Ланжеро. Они не сидели на одном месте, — то они плыли в море, то они шли в лесу, то они преследовали кого-то, то их кто-то преследовал.
Сестра Екатерина Львовна любила слегка посмеяться над людьми, позлословить. От нее Ланжеро узнавал все новости — кто приехал, кто уехал, кто с кем был не в ладах.
Рядом с больницей разбросаны были домики. В домиках, кроме эвенков, жили люди, приехавшие сюда из Ленинграда и Москвы.
Ланжеро не интересовали люди из Ленинграда, его интересовали люди из Москвы. Они жили с нею в одном городе, они встречались с нею в трамвае, может быть они знали ее, может быть даже они были ее родственниками.
В окно Ланжеро видел всех этих людей. Он думал, что он сразу по виду отличит московских людей от ленинградских людей и людей всех других городов, что московские люди должны быть самые молодые, самые веселые, что они должны немножко походить на нее.
Как-то в окно Ланжеро увидал высокого смеющегося парня. Парень нес на плече длинное бревно легко, словно это была жердь. Ноги парня были в высоких резиновых сапогах.
— Это московский человек? — спросил Ланжеро у Екатерины Львовны.
— Бирюков? Нет, это здешний — сахалинский. Московский человек вот, смотри сюда.
И она показала в другую сторону, — возле почты стоял бородатый человек; вот он повернулся и пошел, и шел он некрасиво, прихрамывая.