Избранное

Уходя, они, словно у них отнимались ноги, зашаркали сапожищами по полу. Винтовки они волокли за собой, взяв их за дуло, вещевые мешки тащили за ремни, пинали осколки стекла. И фельдфебель Ринг, фельдфебель душой и телом, никогда в жизни не видевший и даже не представлявший себе ничего подобного, стоял, разинув рот, и тут же решил про себя, что, как только он покончит с этой своей неприятной обязанностью, немедленно отправится к своим солдатам и исполнит приказ Грамма. Рота Грамма славилась железной дисциплиной. В этом была и его, Ринга, заслуга. «Роту необходимо изолировать от этих варваров, кто их там знает, да и вообще солдата легче научить дурному, чем, хорошему. А о хорошем он быстро забывает. Это на солдаты. Их офицеры подают фельдфебелям руку, но командуют кочевниками и анархистами. Я был бы счастлив, если бы они попали в мои руки денька на два. Даже одного дня хватило бы! К вечеру они бы мочились кровью. Вот было бы колоссально! И на смертном одре они помнили бы, как я их гонял».

— Разрешите обратиться, господин лейтенант!

— Пожалуйста.

— Солдаты распущены, без…

— Дисциплина словацкой части пока что мое дело!

— Извините… — И Ринг сбивчиво пробормотал что-то.

Уходя исполнить приказ Грамма, в душе Ринг одобрил строгий тон словацкого лейтенанта. Он признал, что превысил свои права. О том, что он видел, следовало доложить обер-лейтенанту Грамму. Может ли Грамм приказывать словацкому лейтенанту, хоть он и старше по чину?.. И фельдфебель Ринг бодрым шагом хорошо кормленного тридцатилетнего человека вошел в дом, постоял перед дверью Грамма, прислушался.

— Спит…

И Ринг поплелся в свою роту.

Днем застрелился поручик Кристек. Он выстрелил себе в грудь. Рука его не дрогнула в последний миг, потому что он продолжал улыбаться и после смерти. Эта улыбка была единственным, что он оставил после себя. Кляко приказал выкопать могилу и назначил похороны на пятнадцать часов. Земля замерзла, могильщикам пришлось спешить. В их распоряжении было не больше часа.

— Глупое положение.

— Так точно, господин обер-лейтенант, глупое положение.

Грамм встал и в пижаме начал расхаживать по комнате. Рингу пришлось отступить к самой стене.

— Самоубийство при создавшейся ситуации есть проявление самой гнусной трусости и равняется измене. Это мне ясно! Но должен ли командир всегда руководствоваться своими чувствами? Или следует взвесить все обстоятельства даже в том случае, когда некоторые из них для него унизительны? Как быть?

В углу сходятся три линии…

— Мы не пойдем на похороны, пусть они сами хоронят своего труса.

— Так точно, господин обер-лейтенант. Пусть они сами хоронят своего труса.

— А если они это дурно истолкуют?

Обер-лейтенант повернулся на пятках. Он коснулся пальцем пуговицы на мундире Ринга и подергал ее. В растрепанных волосах Грамма поблескивали серебряные нити. «А это что же такое? Черт возьми! Это вошь! Вошь в волосах! Нет! Слава богу, это только перхоть. Было бы прескверно, если бы оказалась вошь. Черт возьми! Это было бы очень скверно! Платяная вошь редко заползает в волосы, а если заползет, то, по уверениям старых солдат, — это дурная примета, она сулит смерть».

— Они дурно истолкуют наше поведение, а мы не в таком положении, чтобы пойти на это. Или вы иначе думаете? — Грамм дернул за пуговицу изо всех сил, так что Ринг пошатнулся.

— Я ничего… то есть извините. Ничего другого я не думаю, господин обер-лейтенант.

— Моя рота в этой церемонии принимать участия не будет, но никто не скажет, что ее там не было. Понимаете?

— Так точно, пожалуй…

— Ни черта вы не понимаете, фельдфебель Ринг! Не лгите в глаза своему командиру. Он этого не заслужил, и он этого не желает.

— Так точно, он этого не заслужил, нисколько не заслужил!

Ринг смотрел в глаза Грамма, и в этом взгляде обер-лейтенант мог прочесть, что фельдфебель ради него пойдет в огонь и в воду и даже через три дня после смерти будет гордиться своим поступком.

— Я доволен вами. Я решил, что на похороны пойдете вы один — как представитель нашей роты.

— Слушаюсь! Есть пойти на похороны как единственному представителю нашей роты!

— Надеюсь, вы будете вести себя образцово. — Грамм выпустил пуговицу, прикрыл рот рукой и зевнул. — Я еще немного сосну…

— Я должен вести себя образцово. Что это значит? — Ринг открыл дверь в комнату, где разместилась рота, и проревел: — Шерер! Бриться! — Потом он направился в комнатушку, где он спал с заместителем Грамма, лейтенантом, который второй день болтается в соседнем городишке, ожидая прибытия альпийских стрелков. «Что должен означать приказ господина обер-лейтенанта? Прежде всего надо побриться. Я бреюсь через день. Мне полагается бриться завтра, но будет правильно, если я сделаю это сегодня. А Шерер, эта ослиная башка, должен почистить мой мундир и навести глянец на сапоги».

Ринг разулся, а когда снимал с себя одежду, вошел рядовой Шерер, простоволосый, маленького роста солдат с крохотным хитрым личиком, похожий на лису. Через руку у него было перекинуто полотенце. Он держал шкатулку с бритвенными принадлежностями и жестянку, из которой шел пар.

— Где твоя шапка?

— Что?

— Одежду и сапоги вычистить! Я потом все посмотрю. А ты хорошо знаешь, что означает, если я говорю: «Потом все посмотрю».

— Так точно, господин фельдфебель, я знаю, что это означает.

— Ну ладно.

Ринг милостивым жестом показал, что принадлежности для бритья можно поставить на столик. Шерер, взяв мундир и сапоги, вышел из комнаты, а Ринг начал бриться. «Какое наслаждение! Искупаться бы в горячей воде, вот было бы колоссально! И находятся же такие болваны — гробят себя! Я должен вести себя образцово. Что он имел в виду? Выразить соболезнование словацкому командиру нельзя. Черт возьми, ясно, что застрелился трус. Как это будет выглядеть? Что эти варвары подумают обо мне? Нас весь мир считает цивилизованной нацией. Мое ли дело решать такие вопросы? Почему их решает не Грамм, а я, всего лишь фельдфебель. Идиот! Он посылает меня на похороны, чтоб потом на мне и отыграться. Идиот! Он будет смотреть из окна, будь все проклято! А потом мне на шею сядет. Это не война, а содом какой-то, хотел бы я знать, как бы поступил бог на моем месте? Находятся же такие ослы, которые выбирают самое неподходящее время, чтобы себя шлепнуть! Я не стану выражать соболезнование словацкому командиру. Плевать я хотел на этих варваров, а вот с Граммом нужно считаться. Ох, горячая же вода. Если бы еще ванну, душ — черт побери! — и как следует, докрасна растереть спину льняным полотенцем… Я буду держаться немного в сторонке, пусть они поймут, что хоронят труса…»

— Шерер, Шерер! Осел треклятый! Порезался я. Не гляди, как баран на новые ворота, а достань мне квасцы, камешек достань, жук ты навозный!

«Черт побери, еще и это! А еще говорят, что у фельдфебеля легкая жизнь. Я знаю, кто так говорит. Господин Грамм, вы идиот! Я фельдфебель, а вы идиот! Извините…»

На похоронах не произошло ничего примечательного… А за то, что произошло, никто не мог отвечать — ни покойник, ни Кляко, ни державшийся несколько в стороне фельдфебель Ринг. Шоссе, которое было хорошо видно и по которому еще совсем недавно валила отступающая армия, внезапно затихло и опустело. Перестали рычать перегруженные автомашины, греметь конские упряжки, не шли по степи на запад пехотные части. На востоке, должно быть, что-то произошло.

«Или все немецкие войска уже отступили и мы одни остались лицом к лицу с неприятелем, или же кто-то остановил русское наступление! А что, если русские отрежут все дороги на Ростов и у нас для отступления останется только море? Это колоссально! Перепрыгнем мы его, что ли?»

Солдаты проходили мимо открытой могилы, бросали в нее по горсточке земли, а фельдфебель Ринг отправился доложить Грамму, что на шоссе, по которому отходила немецкая армия, прекратилось всякое движение.

С востока доносилась канонада.

У засыпанной могилы остались Кляко и ординарец покойного поручика. Чувствуя себя в роли родственника, ординарец стеснялся уйти раньше Кляко.