Избранное

— Вы можете объяснить, почему?

— Очень просто: латынь — международный язык, а французы, по-моему, самый культурный народ в мире.

— И это вы говорите мне?! — вскрикнул Виттнер.

— Я предполагал, что вы интеллигентный человек…

— Молчать! Я приказываю молчать! — Виттнер опомнился и понизил голос: — Кое-кому пора бы уже запомнить, что названную вами страну дегенератов мы победоносно прошли за несколько дней.

— Чуть-чуть подольше. За три недели, если я не ошибаюсь.

— Молчать! Я приказываю молчать!

Немецкие солдаты открыли огонь. Они знали Виттнера и не любили его. Он долго сшивался в тылу, а теперь этот дурацкий крик мог стоить им головы. Пришел ругаться! Сейчас он пришел сюда ругаться! Но вместе с тем он прав. В этой Чехословакии слишком уж много себе позволяли. А французы, Himmel[54] — одни сутенеры да шлюхи, а все остальные заражены большевизмом.

— Что это? — удивился Виттнер, услышав стрельбу.

— Вы кричите, господин обер-лейтенант, а Иван недалеко, и ваши солдаты его боятся.

— Мы еще поговорим на эту тему.

Шипение и яркая вспышка над высотой триста четырнадцать. Огненный шар ракеты рассыпается перед НП на тысячи потрескивающих искр. Видны воронки. Длинная белая полоса заколебалась.

— Почему вы не стреляете? Боитесь?

— Приказано экономить боеприпасы… Вчера я слышал интересную фразу, господин обер-лейтенант.

— Могу ли я ее услышать?

— Если мы в этом году не покончим с большевиками, будет позор на весь мир. Это сказал немецкий солдат.

— Вы узнали бы его?

— Нет. Была ночь.

— Глупые разговоры! В этом году мы непременно их разобьем.

То были последние слова Виттнера перед рассветом. Начало медленно светать, и непонятная белая полоса превратилась в широкую проселочную дорогу. Виттнер молчал. Вид с высотки, очевидно, не понравился шлезвигскому торговцу, потому что, глядя в щель между камнями, он ворчал:

— Ничего особенного. — Предполье за НП, тянувшаяся дальше обширная, слегка волнистая равнина, окаймленная чернеющими лесами, — все было пусто. — Я пойду, господин офицер. Ничего особенного здесь нет. Держитесь крепче. — Виттнер встал, приказав своему ординарцу: — Пошли!

И тут, откуда-то с левого фланга, в отдалении загремел гром. Не успел он отгреметь, раздался грохот справа. Этот грохот не прекращался, быстро приближаясь к высотке. Вокруг все ревело и завывало, казалось, что гром поразит сейчас всех. Все прижались к земле. Виттнер сыпал проклятьями, но и он лежал ничком на каменистой земле. В грохоте отчетливо слышался свист больших раскаленных осколков. Они падали, как безобидные камушки, в окопы и на НП.

«Фридрих, пробил твой последний час. Так ты хоть помолись, безбожная твоя душа, и геройски вгрызайся в землю!» — припомнил Кляко слова Фридриха, в которых звучала такая боль. Лукан трясся, ни о чем не думая. Виттнер, ругаясь, лежал на земле, и со стороны можно было подумать, что он не боится.

Вся высота дрожала. Дрожал весь мир.

Взлетали фонтаны земли и едкого дыма. Он не рассеивался, окутывал деревья, немецкие окопы, полз по голым склонам высотки. В дыму сверкали вспышки молний.

Границы дымного облака невозможно было определить. Оно тянулось вдоль линии фронта далеко на север и далеко на юг, куда не достигал взгляд. Виттнер определил это сам. Он не был ни трусом, ни глупцом, но стал подозревать, что попался в собственную ловушку. Зачем его сюда понесло? Теперь он не может уйти с высотки, а когда обстрел прекратится — тем более. Это походило бы на бегство. Нет, такого спектакля третьей роте он не покажет. Он, солидный человек, не побежит на глазах солдат с высотки, не будет пробираться ползком, когда все остальные останутся здесь. Нет, ни за что! «Я пришел сюда по собственной воле, так и уйду. Разве что меня отзовет господин майор. Но тогда я попрошу майора сообщить третьей роте, что я выполняю его распоряжение».

Вдали взревели танки.

Невидимые руки прервали обстрел. В мягкое мурлыканье моторов ворвались резкие, но пока еще далекие звуки выстрелов. Постепенно они слились в общий гул, напоминая шум отдаленного водопада.

Смех. Смеется шлезвигский торговец. Смеяться в такой тишине, когда у людей кровь стынет в жилах, — геройство! Этот смех звучит искренне, сразу вспоминается родной дом, воскресенье…

Кляко сел, удивленно прислушался. Лукан тоже.

— Хек-хек, а вы не из героев. Стрелять давно уже перестали. Иван истратил все свои боеприпасы, а это… с военной точки зрения, неблагоразумно. Очень неблагоразумно. Солдаты! Вы все целы и невредимы? Каждый в отдельности отвечайте мне «да»! — закричал Виттнер солдатам в окопах.

В ответ семь раз прозвучало «да».

— Видите? Иван истратил столько боеприпасов, и никого даже не поцарапало. Но… — На лице Виттнера мелькнуло недовольство. Он прислушался. К югу и северу от высоты триста четырнадцать рев моторов усиливался, катился в тыл, на запад, за линию немецкого фронта. — Не думаю, что это что-нибудь серьезное, — уговаривал себя обер-лейтенант и сам же себя спросил: — Почему же они не атакуют нас? Обхват? — После чего он крикнул своему ординарцу: — Эй, ты там, принеси бутылку!

Прибежал молодой немец, и пока Виттнер пил, ординарец подмигнул Лукану, что должно было означать: «Ишь, хлещет старик. Боится».

— Господин офицер, — Виттнер зажал бутылку между колен, — вы не можете соединить меня с вашим блиндажом? — И он указал на немецкие окопы.

Лукан поднял трубку. Телефон молчал.

— Плохо, очень плохо. — Виттнер снова отхлебнул из бутылки. — Но я уверен, господин офицер, вы знаете свой долг. Нам нужна связь. Нужна любой ценой. Мы на ничейной земле, а Иван обходит нас.

— Не беспокойтесь, связь восстановят.

— Как? Кто ее восстановит, если вы тут сидите? Бог?

— Это уж мое дело. И не кричите! Вы что, дома?

— Молчать! Я приказываю молчать! Вы забываете, кто здесь старший по чину. И затем… господин офицер, я у себя дома. Прошло целых пять часов, как эта земля стала немецкой. Молчать! Когда я говорю, извольте молчать!

— Черт побери, я тоже закричу! Вы не имеете права мне приказывать!

Солдаты открыли громкую пальбу, чтобы заглушить сердитые голоса. А вообще это было интересно. Не часто удается солдатам послушать, как офицеры кричат друг на друга. Но сейчас на это нет времени. Иван близко, высота триста четырнадцать на ничейной земле, и похоже, что их обходят. И когда один из четверых справа насмешливо заметил: «Да поможет нам бог, сошлись двое сумасшедших», — солдаты принялись стрелять еще яростней, потому что смельчак, если он и в другой раз не удержит язык за зубами, запросто угодит в штрафную роту.

— Иожко! — закричал Лукан.

В ложбинке между немецкими окопами и высоткой по небольшой полянке среди густого кустарника, полз словацкий солдат, один из молчунов. Он не слышал оклика Лукана, хотя уже стояла тишина, лишь где-то в отдалении разрежаемая булькающими звуками тяжелых орудий. Молчун полз по прогалине и в сгустившейся тишине не воспринимал голоса и окружающий мир. Он дополз до кустов у подножия высоты и задержался в них — должно быть, обнаружил место обрыва. Телефонный провод перебило осколком.

За Иожко из каменного гнезда наблюдали трое.

Довольный Виттнер проворчал:

— Прекрасно, господин офицер, как зовут этого смелого воина?

Взбешенный Кляко не ответил.

Молчун встал во весь рост. Должно быть, его обманула тишина.

— Иожко! — Лукан еще раз помахал ему рукой.

Тот не услышал. Наблюдавшие увидели в его руке моток провода. Иожко возвращался с ним прогалиной, то и дело нагибаясь, словно подбирая монеты с земли. Он не достиг и середины полянки, как застрочил пулемет. Молчун упал, скорчился в клубок, уронил каску, опустился на колени и замотал головой. Еще раз из отдаленного угла прокашлял пулемет, и молчун повалился ничком.

— Вы не знаете, как звали этого храбреца?

Виттнер отхлебнул из бутылки. Мясистое лицо его было неподвижно, но глаза загорелись любопытством.