Избранное

— Ты его знал?

— Немного. Он забрел перед атакой в наш блиндаж.

— Ну так от нашего интеллигента мокрое место осталось. Свалился и не пикнул даже. Ясное дело — прямо в грудь. И как раз рядом со мной. Да что тут рассказывать? Загнулся.

— Жалко…

— Еще бы. Мне тоже. Хороший малый был. Послушай-ка, а ты здесь почему очутился? — Кляко промолчал, не найдя подходящего ответа, а солдат продолжал: — Слыхал я, будто здесь где-то словацкая батарея стоит. До чего же чудно мне это показалось!

— Я ничему больше не удивляюсь.

— Вот-те на! — насмешливо сказал Фридрих. — И давно ты на фронте?

— Три недели.

— Извини, братец, но ты все врешь. Я почти три года служу. С самого первого дня, понял? И что ни дальше, дела все такие творятся, что только диву даешься. И я дивлюсь. Погоди, и не такое увидишь. Три недели — курам на смех. Поверь старому солдату.

— Сигарету не хотите?

— Не откажусь. В самую точку попал, спасибо. В штрафной роте паек убогий. Нынче получили по два десятка, чтоб в башке прояснилось, а кроме того, — он наклонился к уху Кляко, — еще и в карманах Бергера пошарил. Ведь ему, бедняге, курево больше не понадобится.

— Возьмите еще. — И Кляко протянул непочатую пачку.

— Вот спасибо-то. Хороший вы человек, сразу видать. — Солдат стал говорить Кляко «вы», в голосе его зазвучала искренняя взволнованность.

Второй солдат, который пришел с Фридрихом, долго молчал и вдруг спросил по-немецки:

— О чем вы говорите?

Фридрих грубо и тоже по-немецки отрубил:

— Тихо ты, дерьмо вонючее! — И обратился к Кляко по-чешски: — Одно слово по-чешски скажешь, а эти сволочи уже думают, что ты рейх продаешь. Странные люди эти немцы! Я сам из Судет, но Прагу хорошо знаю: десять лет там прожил. Работал сторожем на пристани, зимой лед развозил и что придется делал. Но держался все поближе к воде. Лед-то ведь та же вода! Скажете, нет? Не знаю почему, но в нутре у меня что-то чешское, должно быть, сидит. Не верите? С чего бы я тогда в штрафники угодил? Да что там, и говорить не стоит! Все глупость одна! Чокнутый! Так в нашей роте говорят. Поверь мне, словак! А вот как вас-то в это дело втянули, и понять нельзя. Чем заманили-то, спрашиваю? И ведь верят вам, словакам, немцы, верят…

— Верят, да не всем.

— Ну, ты мне этого не говори. Ты что тут делаешь? Не на прогулку же ты отправился, понятное дело. Когда эти самые наци пришли, я себе сказал: «Ну, Фридрих, времечко настало лихое, может, и тебе теперь счастье улыбнется. Нужно только показать, на что ты способен». И, глядите, докатился до штрафной роты. Зря, по-глупому. Но служу я честно, что правда, то правда. И все себя спрашиваю, как это получилось, что вам немцы верят. Кое-что я уже раскусил, а это — никак! Чехи и словаки вроде бы одним миром мазаны. Ан нет! Ну, мы пошли, каждому, как говорится, свое, словак. Вот бедняга Бергер могилы ждет не дождется. Прощай и воюй с умом! Это тебе старый солдат говорит. — И добавил по-немецки своему напарнику: — Пошли! Пошевеливайся, ты!

— Еще одну, на дорожку!

— И то дело! Ради такого и Бергер охотно подождет, не обидится, — он-то хорошо понимает, что штрафник никогда от сигареты не откажется.

Вспыхнул огонек, и Фридрих в испуге отскочил.

— А чтоб вас! Офицер вы! — испуганно воскликнул он и, не прикурив, быстро по-немецки объяснил своему товарищу: — Сматывайся, живо! Это офицер и морочит людям голову! Черт возьми, такого со мной еще не бывало!

Потом вдали послышалось:

— О чем вы говорили?

— Это был офицер! Мотай быстрей, пока цел!

— Ах ты господи!..

НА НИЧЕЙНОЙ ЗЕМЛЕ

Когда Кляко вернулся в блиндаж, Лукан уже лежал. Кляко достал из-под попоны поллитровку, откупорил ее, понюхал.

— Ром! Не отхлебнешь ли и ты?

— Спасибо. Спать хочется.

— Спи.

Поручик погасил свечу. Легкий запах парафина напомнил костел. Было темно, а Кляко все казалось, что свеча продолжает гореть. Это была уже не свеча, а зажигалка в руках Фридриха. К огоньку склонились люди: в пятне света лежал безликий Ганс Бергер с кровавым провалом вместо носа и рта. Белели кости, кости Бергера.

— Гаси! — воскликнул кто-то, пока еще живой: мертвые ведь не говорят, мертвые не поют, они только пугают.

«Мертвые не поют», — про себя повторил Кляко, и слова эти ему понравились. Каждое из них принадлежало разным мирам. С удивительной легкостью Фридрих соединил, казалось бы, несоединимое, не сознавая, что тем самым ему удалось перешагнуть границу, разделяющую столь далекие друг от друга миры. Хоть Кляко и привык мысленно преодолевать расстояния между ними, его при этом никогда не покидал ужас…

И Кляко видел безликого Ганса Бергера. Кровавый провал наводил ужас. Восклицание немецкого солдата «Гаси!» было совершенно искренним. Кляко хотел сказать то же самое. А если бы там лежал Отто Реннер? А если бы катушку с телефонным проводом вместо Реннера нес Бергер? Это жестоко, но ведь правда, что у него, Кляко, болит душа только за участь Отто Реннера. Ведь у любого солдата штрафной роты, у всех убитых была своя жизнь, свои увлечения, любовь, какие-то надежды, за каждым, словно тень, следовала какая-то трагедия. Слава богу, что Кляко не знал их всех, не встретил Ганса Бергера! Но разве это счастье? Отто Реннер мечтал о химической лаборатории, он жил в Вене. Он бывал и в Братиславе, но ни на что не надеялся. Он знал, что домой не вернется. Кляко не всерьез воспринял его слова и… Что переживал Фридрих, когда нес тело своего друга в яму? Он говорит, как истый пражанин, и, быть может, это поддерживает в нем бодрость духа даже в штрафной роте. Что же еще?

«Я все себя спрашиваю, как это получилось, что немцы словакам верят?.. Отец небесный, этот ром словно сам льется в глотку! А ты что тут делаешь? Не на прогулку же ты отправился, попятное дело…» К дьяволу!

— Что такое? — отозвался Лукан.

— Ничего. Спи!

Кляко вдруг пожалел Лукана. «И Фридрих жалел Бергера. Они были друзьями. Этот Фридрих говорил обо всем в открытую. Мы здесь не на прогулке, мы прибыли сюда воевать с русскими. Мы помогаем немцам! И потому я с самого начала утверждал и утверждаю, что это подлое предприятие. Подлое дело, Herrschaften![51] Я понимаю, что мало думать так про себя. В наше время о людях судят по их делам. Взять хотя бы Отто Реннера. Он не примирился с этой войной и погиб сегодня после десяти часов вечера. Через несколько дней почта доставит в Вену извещение о геройской гибели солдата Отто Реннера на высоте триста четырнадцать в битве за фюрера и родину. Все это неправда, ложь! А русский командир подаст своим начальникам сухое донесение: «В ночном бою мы потеряли высоту триста четырнадцать. Фашисты понесли тяжелые потери». Господи Иисусе! Что было общего у Отто Реннера с фашистами? Ангел-хранитель, спаси мою душеньку, ведь это не только история Отто Реннера, это история и Яна Кляко, поручика словацкой батареи, которая поддерживала атаку на высоту триста четырнадцать. Какая это мерзость! Надо выпить и забыться!»

И Кляко пьет, пьет.

Трах! Пустая бутылка с треском разлетелась, ударившись в дощатую обивку блиндажа.

— Спи, Лукан! Плюнь на выродка, сумасшедшего поручика Кляко, твоего злополучного земляка.

— Вы все выпили?

— А что мне, смотреть на нее? Пол-литра.

— Почему не спите?

— Почему?.. Слушаю дело поручика Кляко. Ты его знаешь?

— Немного.

— Только немного? Мне такие шутки не нравятся.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи!

«Многоуважаемые мыши, блиндаж кишит вами, сволочи! Вы могли бы прекратить свою беготню. Слушается дело поручика Кляко… Оно требует полной тишины. Вернуться домой мне нельзя. А покушаться на самоубийство можно только раз в жизни. Фашизм я отвергаю. На фюрера мне… Фашизм — это преступление. Обер-лейтенант Виттнер болтал не попусту. Он собирается физически уничтожить русских, поляков, чехов, а также французов, — после славян они самые опасные. Бельгийцы могут остаться на своем месте. Превосходно! Народы — все равно что картошка в погребе. Перелопатить их, растоптать сапогами. Превосходно! А что делать со словаками, герр обер-лейтенант? Расстрелять или утопить их в Ваге? Как будет угодно вашей милости? Так, так… и поручик Ян Кляко должен вам помогать. Внимание! Поручик Ян Кляко помогает. Бог почему я давно утверждаю, что он подонок. Хватит. Ты подчиняешься стечению обстоятельств. Вот и все. А ты должен сам подчинить их своей воле. Здесь каждый отвечает сам за себя, а ты, как офицер, отвечаешь и за остальных и потому обязан бороться с немцами, с преступлением. Это новая песенка, прекрасная песенка, такая прекрасная, что за нее надо выпить, черт побери! Эх, если бы эта скотина каптер не ломался, не требовал, чтобы я за пол-литра три дня лизал ему пятки! Русские — славяне, братья! За это тоже надо бы выпить. Если быть немного потолковей, как следует взяться за ум, так с русскими можно договориться. Договорился бы я и с немцами, но это было бы совсем другое дело. А русские — коммунисты. Да! Но в этом я мало что понимаю. Коммунисты есть и у нас, в Липинах, в Острой, а главное, в Планице и в Правно. В Правно и некоторые немцы тоже коммунисты. Кто в этом разберется? Однако наши коммунисты утверждают, что кто не работает, тот не ест. Работать, конечно, нужно. Но работы-то у нас и не было. Неизвестно почему. Я кончил гимназию и еле-еле устроился простым переписчиком в строительную контору. Наши коммунисты говорят, что богачи — враги народа. Да! Это правда, мой шеф был порядочная свинья. Но самое важное то, что русские — славяне, это всякому понятно. Бочку рому! Сюда ее! Слушается дело поручика Кляко, и сейчас оно решено. На бочках с ромом сидят матросы и поют: «Йохо-хо, хо-хо…» Да, там еще поется про мертвеца, как же это? Давно не читал ничего порядочного. А тем мертвецом надо чтоб стал каптер. Наш век впал в безумие! И хватит! Будем спать! «Тили-тили-бом, загорелся кошкин дом!» Надо думать про длинный-длинный туннель. Туннель — это темнота. Темнота — это темнота, черное — это черное, белое — это белое. Белое? Сигареты! Черт побери, мы рассмотрели дело одного поручика, а был он такой подонок, что мы забыли покурить. Гоп-гоп! Потрясающе!»