Избранное

Отойдя шагов десять от блиндажа, Вальтер остановился, постоял, согнувшись, подумал немного и сказал:

— Иоганн, Иоганн! — и поманил Кляко рукой.

— Что такое? — спросил Кляко, подбегая.

— Сегодня вечером здесь будет здорово вонять. Штрафная рота атакует высоту триста четырнадцать. Но молчок! Ясно?

— Само собой!

— Смотри! Ну, пока!

Вальтер настороженно оглядел лес и убежал. Обер-лейтенант Виттнер не любил, когда немцы якшались со словаками.

— Приготовься к вечеру, Лукан. Будет свистопляска.

— Что? Вальтер сказал вам что-нибудь?

— Говорю, свистопляска будет! — Кляко снял крышку с котелка, поглядел на густую гороховую кашу, ткнул в нее пальцем. — Слушай, братец, эта гадость уже корой заросла, да все равно жрать придется. Ну, приятного аппетита! — сказал он, подсаживаясь к Лукану. — Вместе так вместе, ха-ха-ха.

Кляко начал есть.

— Не так уж плохо. Только зеленая, черт побери! Как лягушачья икра! А что давали фатерланду? Не видел?

— Гуляш из мясных консервов с картошкой.

— Видали? — Кляко жевал горох, причмокивая. — Не так уж плохо, если б не цвет. Не могу его видеть. Все съешь?

— Еще бы!

— И я. По крайней мере, спокойнее будет.

После этого Кляко и Лукан не произнесли ни слова. Оба ели загустевшую кашу, потому что были голодны. Они никак не могли привыкнуть к фронтовому режиму питания. Суп и сигареты им доставляли около десяти вечера. Они сейчас же съедали суп, оставляя прочее на утро и ждали весь день — шестнадцать часов — новой порции.

Что-то загрохотало. Земля содрогнулась от глухих, тяжелых ударов.

— Мины!

С потолка посыпалась земля. И Кляко и Лукан прикрыли котелки руками. Блиндаж тряхнуло. Они втянули головы в плечи и сидели не двигаясь. Наверху еще раз ожесточенно забарабанило.

— Интересно бы знать, кого накрыло. Не позвонишь ли ты на НП?

Лукан схватил трубку.

— Жив?.. Говорит — хорошо, — Лукан взглянул на Кляко и сказал в телефон: — И мы целы. Скоро придем, тогда и выспишься… Да, да, все.

— Ну, раз ты у телефона, не позвонить ли заодно и на батарею? Надо каптера с песком продраить.

Кляко прикрыл крышкой остаток гороха и стал ждать.

Лукан связался с батареей.

— За ним пошли.

— Ладно. — Кляко языком очищал зубы от каши, помогая себе еще и пальцем. — Липнет, черт подери! Не муку ли подсыпают?

— Каптер, — шепнул Лукан и передал трубку Кляко.

— Говорит поручик Кляко. — Вдруг он закричал во весь голос: — Докуда ты будешь кормить нас этой дрянью? Цвет — как у лягушачьей икры… Не еда, а жабуринье! Не знаешь, что это такое? Это из чего лягушки выводятся, покарай тебя бог! А фатерланд опять гуляшом кормили… Что такое фатерланд? Немцы, балбес! Знаю, что из консервов, без тебя знаю… Вот это здорово! — И Лукану: — Будет сегодня гуляш! — Снова в телефон: — Слушай, Лайош, ты там один? — И тихо: — Достал что-нибудь? Твою в бога… и слушать не хочу! Должен достать!.. Я не шучу, ты глубоко заблуждаешься!.. Ладно. Любопытно! — Кляко положил трубку и ехидно заметил: — Живодер! Готов последнее содрать, и грязными исподниками не побрезгует!

Они доели горох. Лукан вымыл котелки.

Мускулы у них расслабились, все тело обмякло. Огорошенные желудки выталкивали пищу обратно, и они заново ее пережевывали; Кляко сопровождал каждый глоток руганью. Его тянуло прилечь на нары, но он знал, что ложиться нельзя — еще, пожалуй, стошнит и он останется голодным.

Лукан разделся до пояса. Кляко сходил за свитером и рубашкой.

— Эх, вошки, вошки! — Он встряхнул рубашку и свитер и подсел к Лукану у входа в блиндаж.

— Тяжелый танк. — Кляко поднес крупную вошь к глазам и с удовольствием раздавил ее на дощечке.

Вошь щелкнула.

— Слыхал?

Щелкнула вторая.

— А ты мою?

Они били вшей каждое утро…

Извлекали их из шерстяных свитеров, куда они зарывались головами, и снаружи торчали лишь их толстые грязно-серые зады. Извести насекомых они были, однако, не в состоянии. Кляко не мог поручить это, как, например, Гайнич или Кристек на батарее, своему ординарцу, — Кляко стеснялся и бил вшей самолично, называя их, в зависимости от величины, — тяжелыми, средними или легкими танками. Он даже придумал для вшей особые состязания, но вот уже два дня как они этим не занимались, потому что кто-то утащил большой кусок картона, на котором эти состязания устраивали. Вошь сажали на этот расстеленный на столе картон, у черты «Старт». Затем к ней подносили горящую сигарету, вошь лопалась и отскакивала. Расстояние, на какое отлетело насекомое, придирчиво измерялось, причем нередко доходило до ссоры…

Кто мог уволочь картон? Вот эта бы прыгнула, а? Все бы рекорды побила! И — щелк ее. Ну, черт с ним, стащил и стащил. Охота была зря ругаться!

Дощечка покрылась пятнами.

Потом Лукан оттер их землей.

Мина! Воздух ахнул. Они бросились в блиндаж и дружно повалились на землю. Воздух над блиндажом ахал, земля сыпалась на обнаженные тела. Лукан взглянул вверх. Земля снова содрогнулась. Захотелось кричать. И Лукан закричал в безграничной тишине, и кричал долго, пока не понял, что этот тоскливый звук вырывается из его горла.

— Что с тобой?

Кляко приподнял Лукана, перевернул на спину, ощупал голову и грудь.

Лукан видел его лицо. Никогда еще так хорошо не видел. Оно очень близко. Поручик шевелит губами. К нижней губе пристали комочки земли. У поручика белые зубы, два ряда белых зубов.

— Лукан!

Поручик стоит беспомощный, удивленный. У него сильно дрожат руки. Пальцы то удаляются, то снова приближаются. Губы двигаются очень быстро.

— Вода!

Кляко спохватился и бросился в угол, где стояло ведро. Его засыпало землей. Он взглянул на потолок и охнул. В блиндаж попала мина. С потолка свешивались клочья разбитого в щепы бревна.

Кляко облил Лукана водой, растер ему лоб, грудь, избегая его взгляда. В глазах Лукана было что-то такое, чего он не мог понять. В них застыл ужас, только что пережитый ужас, который, быть может, не прошел еще и сейчас, и вместе с тем — полный покой мертвеца. Но веки Лукана моргали, глаза следили за каждым движением Кляко. Рот был нем, конечности неподвижны. Но Лукан дышал.

Кляко выбежал из блиндажа, надеясь кого-нибудь увидеть и позвать на помощь. Там он закурил, потом вернулся и медленно-медленно опустился на нары. Вероятно, Лукан его не видел, потому что продолжал смотреть на вход.

«Что с ним? Куда он смотрит?» Поручик подскочил к солдату и потрогал веки. Они были податливы. Глаза закатились, словно у покойника. Он отвернул губы Лукана. И тут заметил, что на левой руке ординарца шевелятся пальцы. Вот он положил руку на голый живот.

С поручика лил пот в три ручья. Волосы, шея, спина — все было мокро.

Лукан приподнял голову.

— Ну, брат, нагнал ты на меня страху! — Кляко вытер пот рубахой.

— Я совсем ослаб.

— Мать честная, ну и нагнал же ты на меня страху! Ведь ты был и мертвый и живой сразу. А я взмок, как мышь. У тебя какой-то шок, видно, был. Я в этих делах не разбираюсь.

Лукан сел, держась за голову.

— Закурить хочешь?

— Орал я?

— Орал? Кажется. Впрочем… почем я знаю. Гляди! Прямое попадание. Счастье еще, что в угол… И не поверишь, что в мине такая сила. Курить хочешь? — Кляко раскурил и протянул Лукану сигарету. — Самая пора отсюда смыться.

— Знаю.

— Ну а ты как? Голова не болит?

— Только слабость.

— Наверно, это шок. Я в этом не разбираюсь. Да, тут мы словно скот на бойне. Прикованы цепью к стене и ждем, когда нас оглушат обухом. Ты бывал на бойне?

— Нет.

— И не ходи. Обухом по лбу! А скотина это чувствует. Каково, должно быть, этой скотине!

— Как и нам.

Кляко захохотал.

Через несколько минут они отправились на НП. Он был близко. Всего в каких-нибудь семидесяти метрах. Лукан сменил солдата, который дежурил ночью. Молчун ушел в блиндаж. Кляко стал у стереотрубы.

На этом участке фронта было спокойно. Можно было подумать, что обе стороны молча условились не менять позиций. Не будь обстрела минами, здесь мало что напоминало бы о войне. Винтовочный огонь был не опасен, как и снайперы. Тот, кто знал местность, мог ничего не опасаться. Так считал Кляко, да и Лукан тоже. Какое еще мнение могло сложиться у необстрелянных новичков, которые провели в окопах всего для два! Через неделю они, однако, заметили, что повозки, доставлявшие продовольствие, каждый день увозят с фронта убитых и что большинство их убито снайперами.