Избранное

Матовое стекло. Цифра три просвечивает сквозь него, словно готический шрифт сквозь конверт. Помещение просторное, этакая небольшая площадь, но Шефу душно, что-то его здесь гнетет.

Он выругался и встал. Привел в порядок стол, запер его, ключ положил в карман и вышел, но тут же вернулся и бросил ключ на стол.

— Почему вы так задержались, пан Ремеш?

Он не помнил, что ответил телефонистке. Вон отсюда, и как можно скорее! Полдень, пора обедать. Но голода Ремеш не чувствует. Рука в кармане сжимает пистолет. Куда идти? Не в помещение, нет, никаких помещений, там могут схватить. Теперь над его головой должно быть небо. Площадь, улица, поля. Поля? Улица и площадь. Вот ресторан, где он обедает и ужинает. Ни в коем случае! Черный ход здесь ведет в глухой двор, окруженный высокой кирпичной стеной, ворота всегда на запоре. Ни в коем случае! Захотелось есть. Ремеш зашел в мясную лавку Пешко. Он ел, стоя перед лавкой и посматривая на марширующих артиллеристов. Веснушчатый унтер и семнадцать солдат. Они идут сменить караул у артиллерийского склада, что в двух километрах от Правно. Подсумки, на касках двойной белый крест[46]. Шеф проводил их презрительным взглядом.

Он кончил есть.

Лошади, доев сухое сено, мягкими губами подобрали стебельки и теперь понуро стояли.

Шеф посмотрел на ратушу. Там была канцелярия Киршнера.

Из дверей ратуши вышел районный жандармский начальник Куниц и быстрыми шагами направился к участку, через три дома справа. «Поглядишь на этих людей — они как мыши. Бегают из норы в нору. Пан Ласлоп? Что там делал пан Ласлоп?» За лесоторговцем из дверей ратуши вышел Леммер, учитель из Судет, а за ним Притц, владелец правненской лесопилки. Все они были в эсэсовской форме. Шеф закурил. Он был доволен. Над его головой простиралось открытое небо.

— Ишь, троица немецких святош. Озираются, пан Ремеш. Они знают лишь одного немецкого господа бога — Киршнера. Что там они удумали? Что-то удумали, не иначе…

Ремеш оглянулся. Это мясник Пешко в белом фартуке.

— Здорово вы его проучили, пан Ремеш. Такого только по голове глушить, как быка. — Мясник подмигнул Ремешу и отправился на бойню, постукивая подкованными сапожищами по плитам тротуара, а три немца разошлись в разные стороны. Уверенность Ремеша поколебалась. Вызывал сомнения и костюм. «Пойду переоденусь, да и переобуться надо. А можно? — насмешливо спросил он себя. — Нужно. Раз уж такой осел, как Пешко, догадался, что я замешан… Да, затея с этим письмом была плохо продумана. В этом единственная моя ошибка».

Из дому он вернулся переодетый. Красный глухой свитер будто у футбольного вратаря. Брюки гольф, толстые носки и ботинки на кожаной подошве. Пальто нараспашку. Теплое белье. «Ищейка старой школы врасплох меня не захватит. Теперь надо побродить по площади. Здесь все решится. Здесь стоят два дома, две вражеские штаб-квартиры. Жалко, что дело кончилось слишком скоропалительно и я не могу вернуться на почту. Жалко, что и с Яной ничего не выйдет. Интересно, как получилось бы с сестрой эсэсовца? Она придет, прибежит в пять часов, словно лань, а оленя будут травить псами. Следовало бы отправиться на вокзал и уехать с первым же поездом. Куда? Неважно. В неизвестность. Но я знаю, что этого не сделаю, единственное, что я знаю. Настоящий мужчина не бежит с поля боя… Это россказни, годные разве что для моей команды, для восемнадцатилетних сопляков! Суслик! К дьяволу команду! Ремеш, признай в конце концов правду! Ты все еще думаешь, что ничего не случилось, что тебе ничего не грозит, и думаешь так потому, что тебе этого хочется. — Шеф улыбнулся. — У меня приличное жалованье, на еду хватает, одеться, обуться тоже, и я могу делать, что мне вздумается. И девушек здесь достаточно. Я умею за ними ухаживать, добиваться цели. Сегодня мог бы спать с сестрой эсэсовца. Если мне вздумается, я набью морду немецкому господу богу или напущу на его жену фосфорный скелет. Моя команда — штука хорошая, мне с ней весело. Правно создано для меня. В других местах мне будет хуже, придется начинать все сызнова… Мы поняли друг друга? Вполне. Значит, так. Но одеться потеплей не помешает. На всякий случай. Куниц — ищейка старой школы. Да, с ним надо держать ухо востро. Смотри в оба, чтобы он тебя не застиг врасплох. Я этого не допущу. Пусть дядюшка лучше со мною не связывается».

Ремеш расхаживал по главной улице перед рестораном. Два жандармских мундира вывели его из задумчивости. Руку в карман! Справа площадь… и Ремеш засмеялся. Жандармы шагали широким размеренным шагом. Как солдаты в конце длинного перехода. В запыленных сапогах. А перед ними уныло плелся молодой Келлер, тот самый, что сбежал в феврале, подписав уже согласие вступить в войска СС. Руки он держал за спиной, похоже, даже связанные.

Эскорт появился на улице со стороны Планицы.

«Так возвращаются люди домой». — Шеф подумал о себе, и ему стало жаль молодого Келлера. Он по-своему любил его и взял бы даже в свою команду, не будь старый Келлер фашистом, организатором генлейновской партии в Правно.

Ремеш увидел, что у Келлера и в самом деле связаны руки. Он кашлянул. Келлер оглянулся. Ремеш кивнул ему, подбадривая: мол, мужайся! Но арестованный, вероятно, не поняв его, яростно дернул связанные руки и закричал:

— Глядите, как набирают в эсэсовцы!

— Молчать!

— Не стану я молчать! Вот как набирают в эсэсовцы! Позор! Не стану я молчать! Словаки! Не выдавайте меня!

И Келлер расплакался.

Ремешу стало стыдно за Келлера, он не предполагал, что у того так мало мужества. Шеф зашагал прочь. Он шел все дальше и дальше, пока не очутился за городом.

Поля, одни поля.

Он идет куда глаза глядят. То по шоссе, то по проселкам. Останавливается на берегу полноводного ручья. Потом снова идет, не зная куда, что-то гонит его вперед. Внезапно он удивленно вскрикивает. Прошло немало времени, а он стоит на том же самом месте — на берегу ручья.

В поля его привела тревога, но в полях она лишь усилилась. Они были широкие, бескрайние. Он затерялся в них, здесь он был ничто. Ему здесь не с кем было себя сравнить, не над кем посмеяться, не на кого окрыситься, некому приветливо улыбнуться. Пустыня! Все чужое, удручающее, без дверей, без окон, без лестниц. Он нашел старую подкову, ее потеряла лошадь, и эта лошадь наверняка хоть однажды побывала в городе. Иначе она ничего не значила для Шефа. Ремеш поднял подкову, долго ее нес, потом забросил. По полю брел пахарь за своей лошаденкой. Далеко-далеко. Да кто к нему пойдет!

И размышляя о том, какие отношения царят в этой пустыне, без окон, без дверей и лестниц, Ремеш поспешил вернуться в город. Поля гнали его взашей, и Шеф охотно подставлял им свою спину. Пахарь останется в поле совсем один. «Хотя — нет, у него еще есть лошадь», — усмехнулся Ремеш.

А в Правно, словно созданном для Ремеша, на площади построились отряды СС и ФС, потом они разделились на две части и отправились по своим делам. Одна группа промаршировала к дому Шёна. Часть отряда осталась на улице, часть вошла во двор, потом в дом. Это было дело невиданное и неслыханное, и все обитательницы соседних домов высыпали на улицу. Эфэсовцы были в коричневых рубашках, в черных галифе и высоких черных сапогах, в фуражках, с красной перевязью на рукаве. На ней белел круг с черной свастикой. Под рубашкой у них, должно быть, были свитеры и теплое белье. Маршируя, эфэсовцы взмахивали левой рукой, и чудилось, будто свастики сплетены из живых змеенышей и шевелятся. Трудно было поверить, что эти люди прежде были не такими, как теперь — перед домом Шёна и у него на дворе. Все без исключения — богатые, уважаемые граждане города Правно, торговцы, мелкие предприниматели, служащие лесопилки Притца и новой строительной фирмы, которая рыла тоннель в горе над городом. Этих жители в Правно мало знали. Эфэсовцы стояли на улице и во дворе с таким видом, будто совершают нечто важное. Шён был тоже «инженером-архитектором» и уже отправился в путь-дорогу по свету. Его жене пришлось принимать важных гостей, ей и ее восемнадцатилетнему сыну.