Избранное

— Ну так пошли, старина!

Для Гайнича была важна не выпивка, ему просто хотелось видеть равных себе людей и свидетелей его геройского подвига. Этот потерявший человеческий образ Кляко ни черта не смыслит в таких делах.

— Идем! — Кляко, не задумываясь, вышел из блиндажа, но Гайнич ни на минуту не забывал, что он командир.

— Лукан! Ты будешь наблюдать. Если что заметишь, позови меня. Послушай, Кляко! За полем в разбитой деревне есть высокая кирпичная стена, ты ее, конечно, видел. Так из-за этой самой стены вылетел автомобиль…

— Очень хорошо. Тебя сделают генералом. Ты герой!

Кляко торопился. Когда они шли мимо немецкого дзота с пулеметами, солдаты вскочили и вытянулись. «Браво, браво!» — воскликнули они, и Кляко услышал еще: «Mensch, Slowaken!»[41]

— Слыхал?

— Ты герой, я же сказал тебе!

Кляко заметил командный блиндаж и забыл о Гайниче.

Внутрь их проводил часовой.

— А мы только что собирались к вам, — сказал майор, снимая шинель и доставая из всех карманов бутылки.

«Литр или семьсот граммов!» — мелькнуло в голове Кляко.

— Здравствуйте! Майор фон Маллов.

— Поручик Кляко! — И он пытливо посмотрел в лицо майору.

— А мы уже с вами знакомы, господин поручик, — сказал немецкий обер-лейтенант, выходя из-за занавески, и пожал руку Кляко. — Обер-лейтенант Виттнер, — представился он, глядя в глаза поручику. — Желал бы узнать, господин лейтенант, кто из вас этот удачливый стрелок?

— Обер-лейтенант Гайнич! — Кляко отступил в сторону.

— Поздравляю, от души поздравляю. Это был отлично сыгранный артиллерийский концерт. А машина — лучший его номер. Поздравляю!

Майор пожал руку надпоручику Гайничу, то же самое сделал и обер-лейтенант Виттнер, сказав при этом отрывисто и резко:

— Поздравляю!

Кляко переводил. Гайнич улыбался.

— Пожалуйста, господа, садитесь… Придется мне хозяйничать, моего ординарца полчаса назад убил русский снайпер. У «Ивана» здесь много снайперов. Бедняга Вилли…

Обер-лейтенант налил всем.

— Ваше здоровье, господа!

Майор замер и слегка наклонил голову.

— Ваше здоровье!

— Превосходный коньяк, господин майор.

— Французский, — скупо улыбнулся фон Маллов и вытер белым платком уголки рта. В его душе шевельнулись какие-то приятные воспоминания. — Еще месяц назад я был в Париже.

— И вы не жалеете о такой… сказал бы я, внезапной перемене? — Кляко заставлял себя говорить вежливо.

— Нет, ничуть. — Вопрос Кляко пришелся майору кстати. Опираясь на стол, сбитый из ящиков, он отрывисто приказал обер-лейтенанту: — Наливайте, прошу вас! — Потом доверительно обратился к Кляко: — Вы видели пашню, где лежат девять убитых? Неделю назад у нас с русскими произошел серьезный разговор.

— Видел, господин майор.

— Очень серьезный! — подчеркнул обер-лейтенант Виттнер.

— Пашня черная, как сажа, — продолжал майор, выкатив глаза. — И я буду недалек от истины, если скажу, что эту землю можно мазать на хлеб.

Он провел пальцами по открытой ладони.

Обер-лейтенант Виттнер стоял за словацкими офицерами. Наклонясь к Кляко, он громко зашептал над его ухом:

— Наш господин майор душой и телом земледелец. Пусть этот мундир не вводит вас в заблуждение. Вы не верите?

Обоих немцев забавляло удивленное лицо Кляко, и вдруг они оба взорвались смехом, словно грохнули две мины, установленные на одно время. Этот смех был искреннее всего остального.

У надпоручика Гайнича, должно быть, подступала к горлу желчь. Он казался кислым и, судя по всему, пересиливал себя. Он ничего не понимал: никто им не интересовался. Говорили что-то о земледельцах, но какую связь это имело с тем, что здесь происходило, понять он не мог. То, что ему удалось накрыть русский «виллис», ничего как будто не значило. Но разве майор не слышал скандирующих солдат? Может быть, во всем виноват Кляко, потерявший человеческий образ? Не завидует ли ему Кляко и не старается ли всеми способами замолчать его геройский подвиг? Где он так научился говорить по-немецки? Он, Гайнич, тоже ходил в гимназию и целых восемь лет учил немецкий язык. Но это был необязательный предмет, и Гайнич хорошо помнил, как еще в шестом классе считалось геройством неуменье просклонять слово «die Mutter».

Все чокнулись, и майор фон Маллов невольно вытер уголки рта белым платочком. Потом он заговорил:

— Да, господа, в Мекленбурге у меня поместье. Но мои занятия земледелием не нужно понимать буквально. Господин обер-лейтенант Виттнер любит шутить, очень любит. По нашей мекленбургской традиции — нет различия между солдатом и земледельцем. Мы воюем и никогда не отказывались от этого, но одновременно мы занимаемся колонизацией… Налейте, пожалуйста, господин обер-лейтенант! Французский коньяк так же превосходен, как головы в нашем генеральном штабе. — Он вызывающе рассмеялся. — Мы воюем, но при этом смотрим на страну глазами земледельца. — И он быстро поправился: — Глазами немецкого земледельца, а, откровенно говоря, среди коллег, среди коллег по оружию, так и следует говорить, — глазами мекленбургского земледельца. Поэтому я и спросил, видели ли вы эту пашню.

Майор поднял стопку и выпил один, никого не дожидаясь.

— Наш господин майор — безнадежный Lokalpatriot[42], — сказал обер-лейтенант Виттнер, и это вызвало новый взрыв хохота.

Оба немецких офицера — между ними была большая разница и в чине, и в общественном положении — удивительно походили друг на друга, как шестеренки одного механизма, и мало-мальски наблюдательный человек мог прийти к выводу, что своими замечаниями Виттнер льстит фон Маллову, удерживая его расположение к себе.

— Я хочу, чтобы вы меня поняли. — Уже порядком распалившийся майор налил себе и поставил бутылку перед Кляко, которого не надо было упрашивать. — Правильно. Наливайте же! Коньяк на то и существует. Поймите меня правильно. Господин обер-лейтенант Виттнер происходит из Кеппельна, из какого-то захолустья в Шлезвиг-Гольштейне. Я никогда там не был и не жалею. Море, рыба, сети и яхты. Я всегда говорю ему: милый мой, у вас пиратская кровь, хек-хек, ваши предки, хек-хек, грабили на морях, хек-хек… — Майор задыхался от смеха.

— Совершенно с вами согласен, господин майор, хек-хек!

Немцы даже смеялись одинаково: словно покряхтывали.

Кляко налил себе, Гайничу, который совсем стушевался и сидел молча — страдающий, пристыженный и жалкий.

Откупорили вторую бутылку и тотчас же ее почали.

— Должен вам пояснить, господин офицер, наш пират ничего не понимает в земле и смотрит на нее с таким же отвращением, как я на сардинки. Ненавижу сардинки. Сардинки и русских, хек-хек!

— Сардинки и русских! Хек-хек, изумительно! Боже мой! — Виттнер вытирал заслезившиеся глаза.

Каждый уже наливал себе сам. Бутылка переходила из рук в руки. В блиндаж не доносилось ни звука.

— Я был в Норвегии. — Майор расстегнул мундир. — Господа! Вот куда ездить отдыхать! Построить там желтый, красный или зеленый охотничий домик, а потом ловить в фиордах лососей… Вся Голландия — крошечный садик; а во Франции удается только вино. Этакая Рейнская область номер два. А здесь! — указал майор под стол. — Здесь моя мекленбургская душа поет.

Он мечтательно посмотрел сквозь табачный дым. Коньяк понемногу его разбирал, он то и дело узкой ладонью вытирал уголки губ.

Кляко подливал себе и ужасался. Он не участвовал в разговоре, да его об этом и не просили. Немцы вполне довольствовались разговором между собой, и Кляко был им нужен лишь как благоговеющий слушатель, ошеломленный зритель. Возможно, что они собирались блеснуть своим величием. А Кляко удерживал здесь только коньяк, и он до того вошел во вкус, что, наверно, заплакал бы, отними у него недопитую бутылку и унеси ее за занавеску.

Разговор взлетел на головокружительную высоту, откуда Норвегия представлялась майору фон Маллову глухим, обледеневшим уголком земли, а Голландия — садиком, крошечным садиком с тюльпанами, где некуда вытянуть ноги и как следует улечься. И проживи Кляко хоть миллион лет и не встреть он такого майора фон Маллова, ему бы и в голову не пришло, что вообще можно думать подобным образом.