Избранное

— Да, — с гордостью сказал Кляко, но нахмурился. — Ну и что? — Весь этот разговор показался ему неприличным. Какое право имеет Лукан говорить о сестре, что она красивая? Он смял недокуренную сигарету и закурил другую. — Не знаю, правда ли это, я в такие дела не вмешиваюсь, но слышал, что за ней серьезно ухаживает один учитель.

И Кляко бросил на Лукана быстрый пристальный взгляд.

— Какой?

— Это ее дело. Не так ли?

— Конечно.

Лукан слегка смутился, потому что поручик вдруг, как безумный, расхохотался. Но Лукан все понял. Ему и во сне-то не снилось мечтать о сестре поручика, но его рассказ — чистая правда. И разговорился-то он, думая сделать приятное поручику. У него у самого есть братья, и, если кто бы то ни был завел о них речь в этом окопе, Лукан был бы ему благодарен.

Застрекотали пулеметы, и сразу весь фронт ожил.

Что-то зажужжало, прозвенело, ударило… Бумм!

Грохот сливался со вздохами в долине, которая не успевала возвращать эхо. Она отдувалась, пыхтела, вот застонала по-человечьи.

Два немецких солдата в длинных шинелях, заросшие, заляпанные грязью, пробежали по переднему окопу. Страх прижимал их к земле. Один выругался.

— Что-то случилось, — сказал Лукан.

— Да.

Кляко встал и перешел в первую линию окопов. Он не мог спокойно сидеть наедине с солдатом, не зная, что происходит и что ему ответить. Почему солдаты думают, что офицеру все должно быть известно? Откуда ему знать, что значило это звенящее жужжанье, Кляко в жизни такого не слышал.

Ррр… шрр… жж… ши, шш, бумм!

Кляко растянулся в грязи.

— Танки! — Навстречу Кляко бежал надпоручик Гайнич, нагнув голову, как баран. — Будем пристреливать батарею! Где наши? Телефон! Живо!

Рррр… шрр… ж… бумм!

Рев моторов пронизывал до мозга костей. Гайнич навалился на Кляко. Обоих жарко обдало воздушной волной. Передняя стенка окопа осела. В воздухе замелькали листья. Плавно, как осенью, они опускались на землю.

— Где телефон? — взревел Гайнич.

Телефонисты оказались там же, где утром их оставил Кляко. Три скорчившиеся человеческие фигурки, оцепенев от страха, жались друг к другу, будто овцы перед грозой.

— Телефон! Где телефон? Те-ле-фон! — Голос Гайнича перекрыл адский грохот.

Солдат махнул рукой куда-то назад.

— Связь есть, сукины дети? Вы проверили? — Солдаты молчали. Гайнич пустил в ход пинки. — Я вам покажу лодыря праздновать! Чтоб вы сдохли!..

Это были молчуны.

— Господи! — Надпоручик взвыл от изумления, видя, как равнодушно восприняли солдаты его пинки и даже не пошевелились! Тогда он сам подскочил к телефону, стал в грязь на колени и принялся названивать. — Ирена, Ирена! Здесь Петер! Почему вы не отвечаете? — И тут все стихло. Гайнича охватил ужас — Что такое? Что происходит? — Он беспокойно озирался, но так ничего и не прочел на удивленных лицах солдат. — Ничего, ничего, — крикнул он в трубку. — Я разговаривал. Слушайте! Вы меня слушаете?.. Батарее приготовиться к стрельбе! Сообщите об этом поручику Кристеку. Да, приготовиться к бою! Я лично буду вести пристрелку. Все. — И он положил трубку.

— Лично…

— Оставьте при себе свои замечания, поручик! — Взгляд Гайнича упал на молчунов. — Встать, сукины дети, или я вас вышвырну вон! Крысы паршивые, бабы вонючие! — Гайнич вытер лоб и вдруг почувствовал облегчение. Он сел в грязь и, прикрыв глаза, тихонько сказал: — Поручик, достаньте, пожалуйста, карту из планшетки. — И, пока Кляко вынимал карту, спросил: — Почему стало так тихо?

— Не знаю.

— Говорят, тишина на фронте хуже ураганного огня. Вы ничего не чувствуете, поручик?

— Ничего. Вот карта!

— Этот немецкий майор — интеллигентный человек. Он угостил меня коньяком. Жаль, что вас там не было. Почему вы не пришли? Был там и этот обер-лейтенант, с которым у вас вышла стычка. Ему пришлось оправдываться передо мной. Самомнение у него большое. Он просил передать вам, что придет мириться и что эта стычка была неприятным недоразумением. Он просит вас забыть о ней. Полагаю — так и следует сделать.

Кляко тем временем рассматривал лицо Гайнича. Надпоручику было лет двадцать пять, но лицо его, усталое и бледное, казалось старше. Под левым глазом виднелся шрамик, которого Кляко раньше не замечал. Кожа на лбу и на носу была пористая, словно исколотая иглой. Нет, человеческое лицо вблизи вовсе не так уж привлекательно. В уголках рта белела пленка, словно у неоперившегося птенца. Кляко стало мутить.

Молчуны подняли головы. Они все еще сидели скорчившись, не веря тишине. А она все нарастала и чудовищно сгущалась. Они уже жалели о ревущем аде, который их унижал. Уверовав в безопасность места, которое им определил случай, они не шевелились, убежденные, что тут с ними ничего не случится.

— Не бойтесь, ребята! — подбодрил их Кляко. — Все кончилось, не будьте бабами! Закурите-ка лучше, коли есть что. Эка невидаль, подумаешь, немного трескотни! — И поднялся сам.

Молчуны закопошились.

— Ты мне на ногу стал, — сказал один другому.

— Страшно тебе было? — обратился Кляко к заговорившему солдату.

— Страшно, пан поручик. Пробовал было молиться, да ничего не вышло. В голове пустым-пусто.

— Убило кого-нибудь? — спросил другой с ужасом в голосе.

— Больно много хочешь знать.

Гайнич развернул карту.

Лукан заметил, что рядом находится прочно выстроенный блиндаж и что окоп там, выдаваясь вперед, заметно сужается. Его долбили в белом камне. Блиндаж был неглубокий. Немцев там не оказалось. Лукан вошел. Блиндаж был достаточно хорошо освещен. Свет падал сюда через боковые входы и через небольшую прямоугольную амбразуру.

Где-то взвыл мотор.

Лукан подошел к стереотрубе. И сразу к нему приблизились пепельные и белые облака. В рваных, будто простреленных прогалинах облаков виднелось синее и чистое, как дома, над Планицей, прекрасное небо.

Лукан повернул черную рукоятку. Оптический прибор накренился. Из-под горизонта, как из воды, вынырнули далекие равнины, узкая полоска земли с черными полосами лесов. Потом появилась какая-то стальная башня, ослепительно отражающая солнце. Не было ни городов, ни деревень. Мирный, дремотный пейзаж под небом, затянутым облаками. «Вот они, первые квадратные километры не занятой немцами советской земли! Там бегут тропинки, шоссе, и ни один немецкий солдат еще не ходит по ним. Не прошла ни разу по ним и вторая батарея словацкого артиллерийского полка, а вместе с нею и я…»

Рукой подать до противоположного склона. Он весь в пятнах нерастаявшего снега. Мертвый склон. Чернеют стволы и ветви молодого букового леса. Долины не видно. Склон невысокий, но крутой. Над ним ровное плоскогорье, поросшее деревьями. Его пересекают толстые кривые полосы. Окопы! Там есть такой же НП с оптическими приборами. И там стоит солдат и, может быть, смотрит как раз сюда…

Лукан повернул стереотрубу вправо, но там вид заслоняли деревья, росшие поблизости.

Слева открывалась довольно широкая долина и пашня, совершенно черная, бесснежная. А вот и люди! Должно быть, убитые. Один, два… девять… Они черны, как земля, которая не чувствует их тяжести. У одного на голове что-то белеет… Да это лицо! Оно белеет не резко, не как бумага. Лицо под цвет грязного снега. Убитый словно хочет перегородить долину своим телом. Остальные восемь шли или бежали в сторону высокой стальной башни. Так они и полегли. Но трое из них бежали к востоку. Их мертвые руки того и гляди сольются с черной землей, а ветер принесет со стороны стальной башни их запах — их последний след. Идет апрель, зима кончается, и последний грязный снег скоро растает.

А там дальше, на пашне, никто не лежит, она совсем такая же, как планицкие поля, только земля здесь черная, словно сажа, и без камней.

Все время где-то ревет мотор.

За пашней видна деревня, разбитая снарядами. Шесть домов. Широкий проселок ведет к отдаленному лесу, а на дороге громыхает танк. И километра, пожалуй, не будет. Лукан думает, что так и следует: люди должны сидеть в блиндажах, а танк может свободно разъезжать по полю. Тут кто-то оттолкнул Лукана.