Избранное

— Не говориль долго чешски, nur deutsch[33]. Сабиль.

— Одного этого хватит до рвоты. Судетский немец, бывший кельнер, но за ром продаст и свой несчастный фатерланд.

— Ja, ja, Herr Leutnant. Im Vaterland[34] есть много рум.

— Слыхали? При нем нужно говорить быстро, тогда он ни черта не поймет.

— Хватит разговоров, мы не на бал пришли! — заговорил Гайнич официальным тоном. — Объясни, что тут произошло?

— Ха-ха-ха! Не спеши, солнышко мое, не спеши. Рыжий должен исчезнуть. Или ты думаешь, что этот слабоумный тут просто так, для пущей важности? Боже, ты еще совсем ребенок! Пан надпоручик Гайнич, ты неисправимый ребенок!

И Кляко вошел в укрытие.

RITTERKREUZ[35]

— Ты идиот, — заключает надпоручик Гайнич.

— Допустим, — соглашается Кляко. Он чем-то озабочен.

— Ты допускаешь? — смеется Гайнич, и это избавляет его от упреков.

Разговор происходит при Лукане. Оба офицера забыли о нем. Или он им уже не мешает?

«На переднем крае может быть всякое», — думает Лукан, слушая разговор.

— Идиот, не идиот — всем нам тут грош цена, скажешь — нет? А если ты, герр командир, не согласен со мной, тогда… да, тогда надо выяснить, кто из нас больший идиот…

Но тон Кляко утратил для Гайнича прелесть и своеобразие. Его слова не колют, не вызывают у Гайнича желчной злобы.

— Черт его знает! — вздыхает тот и переходит с Кляко на «ты», как всегда, когда не знает, как поступить. — А твое мнение?

Офицеры сидят на пустых снарядных ящиках у выступа в окопе. Словно близкие друзья, примостились рядышком и уставились в землю.

— Ответь себе сам!

— Нам не доверяют.

На это Кляко засмеялся. Смех его звучал оскорбительно, ядовито, и разное слышалось в этом смехе. Была в нем и грусть — грусть по поводу участи Гайнича и своей, а может, и участи Лукана, земляка, потому что, повернувшись к Лукану, он продолжал хохотать во весь свой красногубый рот с двумя рядами белых зубов.

Что же случилось? О чем рассказал Кляко Гайничу?

Немцы встретили наблюдателей-артиллеристов во главе с Кляко холодно и враждебно. Они обступили словаков; два унтер-офицера предложили поручику следовать за ними и привели его в роскошный блиндаж, где был настлан пол и лежали ковры.

— …все стены, представь себе, в бабах и среди них такие две шлюхи в натуральном виде, — причмокнул Кляко. — Эх, где те времена! За столом сидел какой-то немецкий обер-лейтенант и орал то в телефон, то на меня, то снова в телефон. «Кретин, — подумал я, — так ведь и зубы свои выплюнешь!» Отвернулся я от него и стал разглядывать картинки. Ну и тела, скажу я тебе! Воистину боги всесильны, если сумели сотворить эдаких великолепных тварей. Наконец этот кретин спохватился. «Sprechen Sie deutsch?»[36] Я сообразил, что он обращается ко мне. «Найн», — говорю и продолжаю рассматривать голых баб. Я мог бы пялиться на них целый год, ей-богу. Когда-нибудь загляни туда — стоит, того. Не знаю уж почему, но немец вдруг засмеялся. Черт их разберет! Велел вызвать того рыжего, судетца. Герр командир и так далее… я от его слов и о бабах забыл. Знаешь, что сказал обер-лейтенант рыжему? Я ведь понимаю по-немецки. Что пришли, мол, какие-то типы, словачня дерьмовая, — запомни это, герр командир! — которые еще и пороху не нюхали. «Ах ты, думаю, идиот! Да ты не просто кретин, а еще и скотина!» Разумеется, я только так подумал. Он сказал еще, что они нам доверять не могут и что нам разрешается передвигаться только между шестым и восьмым блиндажами. А иначе, мол, он за нашу безопасность поручиться не может. Совсем белены объелся! Пристреливать батарею мы и то не имеем права. Сегодня должен прибыть командир батальона, какой-то «фон» («Такой же гад, как и ты», — подумал я), тот решит, как быть дальше. «Переведите ему все это, — говорит по-немецки обер-лейтенант рыжему. — Кроме оскорбительных выражений, все-таки он офицер. Что я думаю о словаках — это мое личное мнение, они ведь все-таки наши союзники». Рыжий унтер уже открыл было пасть — переводить собрался, а меня черт дернул за язык: «Спасибо, — говорю ему по-немецки. Он прямо позеленел. — Извините за беспокойство, я все понял — и даже очень хорошо». Уверил его, что все запомню, и ушел. Но все-таки я дал маху. Надо было еще сказать, чтобы он поцеловал меня в одно место. Это было бы прелестно!

Надпоручик Гайнич в заключение рассказа Кляко глубокомысленно изрек:

— Ты идиот!

Заливистый хохот Кляко не задел Гайнича. Надпоручик как бы отстранился от всего, и смех Кляко тек мимо него рекой, а он, Гайнич, стоял на ее берегу, чувствуя глубокое разочарование и все спрашивая себя: «Почему? Почему нам не доверяют?»

Замолчал и Кляко. Сначала ему было непонятно, отчего он не злится на немецкого обер-лейтенанта. А когда он попробовал было настроить себя против немца, ему показалось это смешным и фальшивым.

«Почему бы этому немецкому обер-лейтенанту и не орать, раз пришла такая охота? В конце концов, ха-ха… Это один из отличительных признаков расы! Раса! Рас[37] Гугса и рас Седжум, были такие эфиопы, не то футболисты, не то генералы. И почему немецкий обер-лейтенант должен верить каким-то словакам, причем ausgerechnet[38] мне? Он солдат. Не гнушаясь никакими средствами, он выполняет свой долг энергично и последовательно. На то он и немец. И если все его заслуги ограничиваются тем, что в его командирском блиндаже висят фотографии голых баб, так этот малый в некотором смысле даже симпатичен, хотя во всем остальном законченная скотина!»

И все-таки Кляко был недоволен, недоволен и озабочен больше, чем когда-либо. «Почему именно я стоял перед немецким обер-лейтенантом? Роскошный блиндаж с настоящим полом и коврами!.. Не зловещий ли это знак? Знак? Чего?.. Я люблю женщин, и предпочтительно голых. Я, как хорошо отточенная коса, подсекаю всех и вся… Но где же находится этот роскошный блиндаж с фотографиями? Где? Кляко, не будь трусом и ответь! Ты собираешься ответить на это вот уже несколько часов, и у тебя все не хватает духу. Вопрос, конечно, не из простых, одно это тебя и оправдывает. Ведь ответив, ты должен вложить в рот пистолет и нажать курок. Нет, сам ты себя не убьешь, ты уже решил. И еще ты просил вызвать на НП Лукана, своего земляка, чтобы сказать ему несколько слов. Каких? И есть ли в них смысл? Есть. Передай, мол, привет моему отцу, это прекрасный человек. Передай привет матери и сестре. Все они лучше меня, и последние минуты моей жизни принадлежат только им. Может быть, они и простят меня. Это все. И вот Лукан, твой земляк, здесь, а ты еще не сказал ему ни слова. Постепенно ты примиришься с мыслью, что ничего ему не скажешь, просто высунешь голову из окопа, получишь пулю в лоб, и все будет кончено. Просто, не правда ли? Тебе придется так поступить, потому что у тебя не хватает духу ответить на вопрос, где находится роскошный блиндаж и что ты тут делаешь. Ты что тут делаешь? Старый, как мир, вопрос! Впервые ты спросил себя об этом… Нет, ты не сам об этом себя спросил. Ты услышал этот вопрос, когда батарея была на марше, торопилась на фронт. Справа был молчаливый лес, слева — колхозная конюшня, за ней двенадцать домов в ряд. Прямо у шоссе — развалины каменного здания. Там же виселица. Ее сколотили незадолго до твоего прихода из совсем еще свежих сосновых бревен. Ветер рвал на повешенном незастегнутый пиджак. Грудь у него проколота штыком, на штыке — кусок картона с четко выписанным словом: «Бандит».

Кляко встретил угасший взор мертвеца и прочел в нем этот вопрос: «Ты что тут делаешь?» Потом Кляко спрашивал себя об этом все чаще. Но разве мыслимо беспрестанно задавать себе один и тот же вопрос? «Ты что тут делаешь?» Это даже не вопрос. Это звучит грозно, повелительно. Звучит так, словно у того, кто спрашивал, не было желания повторять. Но для Кляко вопрос этот не стал чем-то привычным. Он не в силах услыхать его еще раз, потому что зашел слишком далеко. Он не должен был заходить так далеко. До сих пор он вел себя непростительно легкомысленно, будто не знал, что в конце длинного перехода его ждет блиндаж с полом и коврами.