Избранное

— Ступайте!

— Слушаюсь.

Поручик козырнул и отправился приводить себя в порядок. Вскоре он уже в каске вышел из-за повозки. Только теперь Гайнич заметил, какая маленькая голова у Кристека.

— Батарея, подъем! Батарея, подъем! — заверещал поручик.

Несколько солдат в повозках приподняли голову. Наконец удалось разбудить десятка полтора.

— К пану надпоручику! — приказал Кристек.

— Вы не пьяны? — допытывался командир, подозрительно оглядывая каждого.

— Нет.

— Ваше счастье. Смотрите, ребята. Сейчас половина седьмого. В полдень батарея начнет пристрелку, а эти свиньи перепились. Даю десять минут. Разбудить всех солдат и поставить на ноги. Выполняйте!

Кто-то из солдат хихикнул. И все весело разбежались. Как пожар разнеслись по лесу крики, брань и смех. Из чащи выбрались фельдфебель Чилина и каптенармус. Чилина прихватил плетку и безжалостно стегал спящих.

— Встанешь ты, антихрист? Помочь, может, прикажешь? — А когда солдат просыпался, фельдфебель хохотал ему в лицо: — Что глядишь, пьяная рожа? Вставай, не то еще разок вытяну!

Фельдфебель мог себе позволить такое обращение. Он знал, что от него люди это стерпят. Впрочем, сегодня солдаты стерпели бы это от кого угодно, даже от надпоручика, а уж его они ненавидели пуще всех. С похмелья они не сразу могли понять, что происходит и где они находятся.

Тем временем надпоручик с упоением наблюдал за действиями подчиненных, выполнявших его приказ.

— Ничего не поделаешь, — бормотал он себе под нос. — Слово командира есть слово командира, и оно им остается даже в этой злополучной батарее. Нет, зря я так говорю. Ведь это все-таки моя батарея!

Через шесть минут батарейцы построились в четыре шеренги, лицом к лафету первого орудия, где восседал Гайнич. Вид у солдат был жалкий, что дало командиру повод к мрачным думам. «Они спят. Совсем еще спят», — вздыхал про себя Гайнич.

Христосик уже в десятый раз кричал одно и то же:

— Я не давал команды «вольно»! Пьяные хари, кто вам разрешил стоять вольно? Смирно! Батарея, смирно! Равняйсь, не то изувечу!

Ничего, никаких возражений, но никто не думает равняться, и никто их не увечит. Слышны только надрывные вопли беспомощного поручика.

«Пусть помается, трезвенник! Побалбесничал в штабе, пусть теперь мается». Гайнич сочувствовал сонным солдатам и отчасти радовался, что они не слушаются Кристека. Он только подлил масла в огонь, иронически заметив:

— Вы, видно, и батарею построить не умеете? Да, да, кажется, вы и на это не способны!

— Черт вас возьми, не спите! Черт возьми, стойте смирно!

Кристек схватил за плечо ближайшего солдата. Тот раскрыл глаза, тупо ухмыльнулся и продолжал стоять «вольно».

Прошло минут десять.

— Хватит! — Надпоручик встал. — Солдаты! Вы вели себя недостойно. Вы злоупотребили моим доверием, а на фронте это тяжкое преступление. Сейчас шесть сорок. Раздать всем шанцевый инструмент и копать укрытия до девяти ноль-ноль. В девять орудийным расчетам быть в полной боевой готовности! Остальным — копать без отдыха до вечера. Унтер-офицеры, ко мне! Разойдись!.. Пан поручик, вам еще нужно привыкнуть ко многому.

Кристек молча снял каску и вытер лоб.

— С ними невозможно справиться.

— Нет, можно, так и знайте! — резко ответил Гайнич и отвернулся.

Он был глубоко убежден, что с трезвенниками никакого дела толком не сделаешь, и таких людей можно только презирать. Гайнич влез в повозку и растянулся на черных попонах.

Солдаты рыли укрытия. Гайничу стало скучно.

Неожиданно тишину разогнал звонкий металлический вздох, донесшийся словно из отдаленной каменоломни. Взошло солнце. Оно засияло над лесистым горизонтом и смело поползло вверх по небу. «Так должна бы начинаться каждая весна, начинаться в точности по хрестоматии и по календарю. И еще ей положено благоухать, ведь, говорят, «запахло весной» и «благоухают распускающиеся деревья». А я ничего не ощущаю. Насквозь прокурился. Вот трезвенник Христосик ощущает ее аромат, но он ничего не чувствует от страха. Страх грызет его душу, а боится он потому, что трезвенник. Именно поэтому хлебну-ка я рому». На некоторое время ром разогнал скуку Гайнича.

Надпоручик тянул из фляжки и лениво поглядывал на работающих солдат. Они курили и с остервенением долбили землю. Кто-то принес ведро воды. Его быстро опорожнили. Потом один из солдат ушел с пустым ведром и исчез в чаще, где были привязаны лошади. Там, должно быть, находился колодец. Могла быть и речка, Гайнича некоторое время мучило любопытство. Но доставать карту не хотелось. Да он и не помнил, куда ее сунул. «Вода, может быть, отравлена!» Но вскоре и это перестало его волновать. «Выпью. За здоровье командиров всех батарей! Им лучше, чем мне. Всем им лучше, чем мне». Гайнич приложился к фляжке и выпил ром до последней капли. «Надо сказать каптенармусу, пусть оставит мне литров пять. Впрочем, я сказал ему об этом еще вчера. И хорошо сделал. Без рому тут и минуты не прожить. Почему пять? Почему бы не шесть? Не четыре? Пять! Возьмем круглое число, черт побери! Пять это пять. Десять ведь тоже круглое число. Не повредило бы, клянусь богом, не повредило бы…»

— Звонят с НП, пан надпоручик!

— Что им надо?

— Не знаю. Пан поручик Кляко…

— Кляко?!

Гайнич порывисто вскочил.

— Надпоручик Гайнич!.. Кляко? Привет. Что нового? Надрызгался?.. Нет?.. Помолчи! Серьезно? Надо было ему сказать, что существует договоренность… Но почему? Не может быть… Да не может этого быть. Я приду, жди меня! Кого?.. Это твой земляк? А я и не знал. Ну ладно. Привет.

Надпоручик положил трубку, выругался и сказал немцах что-то такое, от чего телефонист сначала пришел в изумление, а потом расхохотался.

Гайнич, заметив это, строго спросил:

— Пьян?

— Никак нет.

— Не отпирайся. Думаешь, я не вижу? Глаза у тебя, как у ангорского кролика. Попробуй только засни, увидишь, что я из тебя сделаю.

— Пан надпоручик, разрешите спросить?

Они сидели почти рядом, и это придало солдату смелости.

— Ну?

— Вроде мы тут самоволкой, а, пан надпоручик? Ведь немцы-то о нас ничего не знают. Не знают даже, что мы должны сюда прибыть. С НП мне сказали, что наших там за шпионов приняли и хотели перестрелять.

Не глядя на солдата, Гайнич тихо приказал:

— Вызовите ко мне поручика Кристека.

Поручик прибежал, придерживая каску.

— Предварительной пристрелки не будет. Я иду на НП. Ройте тут укрытия да следите, чтобы солдаты не били баклуши. Ни минуты передышки. Вы меня поняли?

— Понял, пан надпоручик.

— Вызовите сюда рядового Лукана! Он пойдет со мной. Когда вернусь, не знаю.

Он небрежно кивнул Кристеку и задумался.

Через десять минут надпоручик и солдат покинули батарею. Лукан шел впереди, в десяти шагах от него — Гайнич. Солдат держался телефонной линии. Она тянулась по опушке молодого лиственного леса, еще не пробудившегося от зимнего сна. Своим рыжеватым цветом лес напоминал линяющую овчарку. Широкая лесная дорога, вся изборожденная колесами, нервно петляла среди деревьев. Вдруг открылось странное, без единого деревца, обширное круглое поле. Гайнич и Лукан очутились в центре нижнего полукружья; до верхнего было километра два, не меньше. Оттуда и доносился сухой, отрывистый лай перестрелки.

Лесная опушка сворачивала влево, в ту же сторону убегала и телефонная линия. Выйти в открытое поле Лукан не решился. Какое-то шестое чувство подсказало ему, что это будет опасно. Обширное поле было пустынно, и совсем неподалеку, — рукой подать, — стоял обгоревший комбайн. Еще ближе виднелась развороченная полевая кухня, с которой свешивались тела двух убитых солдат в немецкой форме. Одно туловище было без головы. Шея превратилась в темно-красную шишку. Руки другого тянулись к земле. Земля будто притягивала и его волосы. Мягкие, светлые и длинные, словно у женщины, они удлиняли лицо мертвеца с разинутым ртом.

Надпоручик Гайнич спросил себя, отчего у этого солдата такое длинное лицо. В это время порыв ветра шевельнул волосы убитого и принес от кухни тяжелый запах, понятный живым и нагоняющий на них страх. Удушливый смрад дал Гайничу ясный ответ: «Так смердеть будешь и ты. Еще никто никогда по-другому не вонял, ибо смерть уравнивает всех и не знает исключений из правила». Смрад принес и второй вопрос: «А когда твой черед?»