Избранное

Дома…

Низкие дома, один двухэтажный. Какой-то мужик выводит пару лошадей из растворенных ворот.

«Жаль, что не попались они мне на шоссе. Лошади, если им в глаза посветить, бесятся. Мужик ругался бы, ха-ха-ха, шикарно старики умеют ругаться. Слушать приятно. И я сумел бы не хуже, да Шеф не велит. Говорит, что ругаются только слабые. Наш Шеф чудит. Двадцать шесть лет, ничего не попишешь. Впрочем, когда у человека силенок не хватает, вот он и ругается, не знает, как быть! Шеф прав».

…Несколько освещенных окон. Трехэтажный освещен весь сверху донизу. На улице пусто, по булыжной мостовой цокают подковы. Жужжит динамик, и свет фонаря падает на камни. Мостовая похожа на сеть, захватившую вместо рыбок клочки бумаги. Или на человеческую кожу под увеличительным стеклом. Где-то у меня было такое стеклышко. Надо поискать. Если найду, отдам Лису, пусть позабавится. «Поиграй, детка, стеклышком!» — Мужчины такой ерундой не интересуются.

Освещенный квадрат большой площади. В темном углу темно. Знакомых не видать. Под фонарем стоят шесть, не то семь эфэсовцев[8]. Ждут чего-то, покуривают. «Жми прямо на них, раз лошадям в глаза посветить не удалось!»

Люди стоят, заложив руки за спину, и все, как по команде, поднимают руки и заслоняют ладонью лицо. На рукавах — красные повязки, в белом кружке — черная свастика. «Известное дело, настоящему мужчине на эти закорючки и глядеть тошно».

— В чем дело? — спросил один из эфэсовцев.

— Ты что, милый! — крикнул другой, отскочив в сторону.

«Какие-то незнакомые, должно быть, это те новенькие. С пистолетами. Знает ли Шеф об этом? Он все знает, но сказать ему все же нужно. «Милый!» Ха-ха, нагнал я на него страху. Сегодня мы кое для кого споем отходную. Сегодня-то уж точно, чует мое сердце!»

И, не снижая скорости, он свернул в темный угол площади. За площадью в кривом переулке, идущем вверх по склону холма, стоял «Городской трактир».

Суслик соскочил с велосипеда, вошел через темные ворота в еще более темный двор. Сквозь узкие щели в ставнях пробивались тоненькие лучики света, словно светящиеся нити. Суслик любил подглядывать в эти узкие щелочки, но сегодня ему было не до того. Он вел велосипед в руках. Переднее колесо наткнулось на что-то. Это была поленница буковых дров. Он поднял велосипед и легко забросил его на поленницу. Ощупал карман. «Кастет на месте!» — Суслик даже захлопал в ладоши. Потом подпрыгнул, притопнул было ногой, но тут же опомнился, сообразив, что мужчины не ведут себя так даже в темноте. Он сконфузился и вспомнил Лиса. «Увидал бы — на смех меня поднял!»

«Городской трактир» помещался в старинном здании, вход в него вел через каменный портал. Косяки и двери его были окрашены в зеленый цвет. Прямо против дверей с потолка свисала яркая электрическая лампочка без колпачка. Внутри — шесть прогнувшихся балок, потолок из широченных досок; вдоль стен на уровне головы сидящего человека — дощатые панели, вырезанные по краю, как зубья пилы. Все было окрашено в густо-зеленый цвет, который придавал лицам входящих мертвенно-зеленоватый оттенок и нагонял тоску. Здесь все было зеленое: и стойка, и высокий буфет, заставленный пустыми бутылками, и столы, и стулья, и пустая скамейка. Засаленный, давно не метенный пол казался еще темнее.

— Добрый вечер.

— Добрый… — ответил трактирщик Домин, человек с ручищами, как лопаты, и в кожаном фартуке.

— Маленькую пива!

— Маленькую… — повторил Домин и принялся лениво накачивать пиво, шепча что-то себе под нос. Пиво пенилось, пена хлопьями падала на стойку, с ярко-красных губ Домина слетали какие-то хриплые звуки. Положив локти на блестящую жесть стойки, Суслик нагнулся, чтобы расслышать шепот:

— Ублюдки, ублюдки, ублюдки… — донеслось до него.

В трактире сидело четверо. Суслик был пятым. У печи расположился беззубый «инженер-архитектор» Мюних. Он подпирал кулаком лохматую голову. Перед ним стояла недопитая кружка пива и валялась шапка. Мюних быстро жевал что-то, острый кадык дергался, натягивая морщинистую кожу на шее, раздувались ввалившиеся щеки.

Через два стола от него тихонько переговаривались три пожилых эфэсовца. Суслик их не знал. Один из них вытянул ногу, словно она не сгибалась в колене. Поблескивало твердое голенище сапога.

Мюних слегка привстал и плюнул через стол на сапог.

— Промахнулся. Ублюдки… ублюдки…

Нога осталась в прежнем положении — эфэсовцы даже ничего не заметили.

Суслик знал Мюниха, как и все в Правно. Подобно большинству местных немцев, он был одновременно каменщик, плотник и жестянщик. Пьяный, он именовал себя «инженером-архитектором», и так его называли все. Пил он зимой, когда легкие, по его словам, пересыхали и начинали подозрительно хрипеть. Впрочем, хрипели они не только зимой. Но с тех пор, как эфэсовцы — почти два месяца назад — насильно забрали его сына в войска СС, он пил ежедневно, стал задирист и никому не давал проходу. Он устраивал скандалы на улице, привлекая всеобщее внимание. Вот и вчера крикнул жандарму: «Эй, жандармская морда, зачем сына моего угнал? Сам-то чего в эсэсовцы не подался, холуй буржуйский! Погоди, попадешься в руки «инженера-архитектора»!» И когда жандарм, подталкивая, повел его в участок, Мюних ругался на всю площадь, чтобы все его слышали. В жандармском участке ему как следует всыпали и отпустили домой.

В последние годы Мюних перешел на сторону коммунистов, об этом тоже знало все Правно. Удивляться тут нечему — на прошлых выборах[9] за коммунистов проголосовала почти пятая часть правненских избирателей. Но Суслик коммунистов не уважал; по его мнению, они боролись с фашизмом бумажками, а Мюних зря глотку драл. Сейчас он хоть плюнул, надеялся попасть на сапог эфэсовца, что было до некоторой степени даже интересно. Не будь «инженер-архитектор» «старым, как мир» (а «старым, как мир» был всякий, кому перевалило за пятьдесят), то Суслик предложил бы Шефу принять Мюниха в свою команду. «Мы бы его сделали настоящим мужчиной, характер у него для этого подходящий. Кое-чего ему не хватает, но зато у нас это в избытке! Из него вышел бы парень что надо, не то, что Лис. Интересно, попадет или не попадет? У меня кастет». — И Лукан-младший снова ощупал карман. Принимая от Домина кружку пива, он встретился взглядом с трактирщиком и заметил, что тот встревожен. Домин, навалившись на стойку, ухватился за ее край лапищами.

— Попадет, попадет… — приговаривал он.

Мюних, опершись руками о стол, встал в позу оратора и наклонился вперед. Был он невелик ростом, худощав, одежда висела на нем, как на вешалке.

Он плюнул. Плевок, пролетев со свистом по воздуху, плюхнулся на блестящее голенище.

Нога не сдвинулась с места. Седеющая голова эфэсовца медленно повернулась в сторону печи.

Мюних стоял, разинув рот, похожий на черную яму, где в левом уголке что-то поблескивало. Тому, кто знал Мюниха, было известно, что это два зуба, два его последних стальных зуба.

Суслик держал руку в кармане. «Их трое, у одного пистолет. Но настоящий мужчина не считает своих врагов, так поступают только трусы. Начнем с того, который с пистолетом, — трах ему прямо в брюхо, и все! Шикарная получится отходная, пускай запомнит, коли посмел войти в «Городской трактир»! Хорошо, что я сюда заглянул. Не то они, пожалуй, покалечили бы «инженера-архитектора». Потом примусь за второго, а третий и сам убежит. А не убежит, так Домин его выкинет вон. Жаль, что трактирщику уже сорок. Стареют люди. А что в этом хорошего? На тридцати следовало бы остановиться. Не всем, конечно. Но Домину надо бы оставаться всегда молодым. Мюниху тоже и Шефу, понятное дело. Руки у меня чешутся, кое-кто схлопочет по морде, это уж точно. Чует мое сердце. Эх, Лиса здесь нет. Поглядел бы, как действует мужчина… Стеклышко! Отыщу стеклышко, ха-ха, пускай забавляется…»

Домин быстро опрокинул рюмку. Она, должно быть, стояла наготове, в ожидании подходящего момента. Паленка была крепкая, но помочь не помогла. Во рту остался вкус можжевельника — и все. Зря только крона пропала. «Инженер-архитектор» стоит и ждет, когда на него эфэсовцы накинутся. Берет недопитую кружку пива. Скверный признак. Если они на него набросятся, он швырнет кружку в первого. Молодой Лукан держит руку в кармане. Должно быть, у него кастет. Молодой Лукан водится с ребятами Ремеша, а во дворе у него спрятан велосипед. Домин об этом знает, он много знает, но дела его с каждым днем идут все хуже. Еще два месяца назад ни один гардист, ни эфэсовец, ни кто-нибудь из Deutsche Partei[10] не осмеливался заглянуть в трактир. А если заглядывал, то тут же вылетал отсюда к чертовой матери, мордой прямо в грязь. В трактире всегда было полным-полно. Выручка? Тысячи. Но с тех пор как несколько парней угодили в войска СС, а трех коммунистов отправили под конвоем в Илаву[11], сюда заглядывают неохотно. Хочешь не хочешь, а терпи эту шваль со свастикой. Что поделаешь, если по всему городу идет молва, будто у него скоро отберут патент на торговлю. Что делать? Терпеть их, подавать им пиво и даже здороваться с ними, как предписывают законы трактирного ремесла! Они пьют только пиво, даже в долг не берут. Какое! Пьянки они устраивают у Малкого, у конкурента. А ему, Домину, приходится жить с женой на выручку с пива, содержать в Братиславе двух сыновей-студентов, платить жалованье служанке, вносить налоги… То ли дело «инженер-архитектор» — он сам по себе. Ему хорошо. У него одна забота — натрескаться, а там хоть трава не расти. И правильно — ведь человек живет на свете только раз. «Здорово он харкнул на сапог этому ублюдку, ей-богу, здорово. Лишь бы не вышло чего. Мне сейчас скандалы — зарез. Прикроют мою лавочку. Схватить бы Мюниха за острый кадык да вышвырнуть вон. «Не устраивай здесь, милейший, скандалов, ступай себе с богом, извини, ты ведь знаешь, что эти бандиты сейчас хозяева в городе и податься мне некуда. Я торгую пивом, того и гляди, совсем прогорю. Прости старого друга. Говоришь, больно сделал? Ерунда. Ничего тебе не станется, до свадьбы заживет, лучше приходи-ка завтра утром, я тебе стопочку поднесу или пивка, для бодрости. Вроде возмещения за увечье. И денег с тебя не спрошу, не надо мне». Надо было его выгнать. А сейчас начнется свалка, и мне каюк. Голодом насижусь, по миру с сумой пойду. Наверняка прихлопнут мою лавочку. Это уж точно. Они и на такое способны. Эх, пропадать, так уж с музыкой! Хвачу-ка еще рюмочку — хороша можжевеловая водка, — и будь что будет. А сапог он заплевал здорово, ей-богу, здорово. Кроме Мюниха, до такого никто не додумается.