Избранное

— Что с тобой?

Но тут Ондрей перестал ее занимать. Она уставилась на пол, вытянула шею, распахнув крылья. Опустила голову еще ниже, и казалось — сейчас соскочит, но высота ее пугала. Ворона вернулась на середину скамейки и снова закаркала.

— И как ты сюда попала? Летаешь уже, что ли? — Ондрей спустил ее на пол.

Ворона сделала несколько шагов, взмахнула крыльями и взлетела вверх. Но неловко, упала, ноги не удержали ее. Все это ее так занимало, что она не замечала запаха рыбы и не видела, как Ондрей резал рыбу и вместе с чешуей и внутренностями клал на край стола.

Наконец она заметила Ондрееву работу. Она застыла у стола, посматривая с любопытством. На стол светило солнце, и в его лучах сверкал нож. Ондрей переложил его, ворона не двигалась, но, не увидев больше ничего блестящего, сердито закаркала. Вероятно, блеск ножа ошеломил ворону, потому что она снова замерла и не обращала внимания на то, что Ондрей протягивал ей кусок рыбы. Она смотрела только на стол.

Солнечный луч наискосок разрезал сумрак избы, в светящемся воздухе плавали золотые пылинки. Даже мухи в этом освещении не казались такими противными, и в их полете было что-то радостное и успокаивающее. Одни золотые пылинки бесследно исчезали в полумраке, и их сменяли все новые и новые облачка пылинок, это движение казалось бесконечным и ни на что не похожим.

Ондрей не знал, что происходит с вороной. Может, она больна? Он слышал, что птица в неволе гибнет. Пани учительница однажды говорила об этом. Но и она взяла себе ворону. Как же так? Ведь все, что она говорит, правда. А может, она не хотела так сказать? Или они гибнут только тогда, когда люди морят их голодом? Но он свою ворону накормит, скорей сам не поест, а вороне даст. Вот бы рыбу, которую он наловил, испечь на костре и съесть! Когда ее жаришь, такой запах идет, какой бывает только на учительской кухне. Пайер, тот рыбу изжарит. Ну и пусть! Ондрей не мучит, не бьет свою ворону. Вот взрослые бьют лошадь, если она не тянет, а порой, когда и тянет, все равно бьют. И пастухи хлещут прутьями коров, когда те заберутся в овес или клевер. А раз он видел, как Пайерка била гусака. Пайерка вообще чуть что — дает волю кулакам. Но тому гусаку поделом, он щиплет ребят и гоняется за ними по хутору. Однажды и за Ондреем гонялся. Но теперь Ондрей его не боится. Он как-то подбил ему камнем крыло, гусак всю неделю ходил с повисшим крылом. Потом, правда, он как-то подобрался. С тех пор гусак удирает от Ондрея и только издали на него гогочет. Гусаку бы он не простил, но ворону он не бьет. А она не хочет есть. Что с ней приключилось?

— На, на. Рыбу я тебе принес. Жри!

Она глянула на него одним глазом, и ему показалось, что ворона усмехнулась. Потом она сердито закаркала, клюнула рыбу большим клювом и проглотила.

— Нет, птицы в неволе не гибнут. Нужно сказать об этом пани учительнице, — решил он, увидев, что рыба исчезла и на столе осталось лишь несколько окровавленных чешуек.

— Все, на сегодня хватит. — И он погладил ее.

Ворона прохаживалась. Подошла к печке, поглядела оттуда на скамью, да, видно, она ей опротивела. Села и собралась спать, гнездясь на месте, словно курица.

Шли дни, Ондрей вел им счет в зависимости от того, что делала ворона. Сегодня она уже взлетела на скамейку у окна, оттуда — на стол. Оба окна он заставил горшками, чтобы Пайер не увидел ворону.

Было это тогда, когда ворона перелетела через всю избу и перемахнула со стола на высокую спинку кровати. Ондрей улегся в постель, а ворона посматривала на него сверху. Ей, видно, это нравилось, она вертела головой, впервые смотря вниз с такой высоты.

— Иди ко мне, иди! — позвал ее Ондрей, и она прилетела. Уселась ему на голую грудь и больно вонзила когти в кожу, поклевывая темные пятна сосков. Сначала легонько постукивала клювом, а потом приготовилась клюнуть побольнее, и он испуганно стал ее прогонять. Но ворона сопротивлялась, била крыльями, летала над ним и во что бы то ни стало хотела сесть ему на грудь. Ондрей, смеясь, защищался.

Заходило солнце, Ондрей встал посреди избы и только положил руку на плечо и позвал:

— Иди ко мне, иди! — как ворона взлетела и уселась к нему на плечо. Он сказал: — Кыш! — и она улетела. Игра повторялась, не утомляя их.

— Иди сюда, иди! — Черная тень снова опустилась на плечо, и Ондрей был счастлив. И когда он чувствовал себя на вершине счастья, в избу вошла мать. Ничего не понимая, она какое-то время смотрела на Ондрееву игру и потом так же молча исчезла во дворе.

В ее появлении было что-то необычное. Ондрей это сразу почувствовал, как только за ней закрылись двери. В это время она никогда не приходила домой и не была такой молчаливой. Но обидно, что к его игре с вороной она осталась равнодушной. Вот ему уже десять лет, а он еще не слышал, чтобы ворона кому-нибудь садилась на плечо и слушала человека с одного слова. Он перестал играть с вороной и подошел к окну.

Ворона сидит на столе, и ничего вокруг не напоминает об их игре. Так посидят они еще немного, и все потонет во тьме.

Ондрей чувствует, что сегодняшний день не похож на вчерашний и ни на какой другой. Что-то случилось, и он не знает, как избавиться от этого чувства. Он понес ворону на полку, где было ее место. Ворона не двигалась, и он ощущал ее в ладонях, словно теплую тряпку. Он еще не лег, когда вошла мать.

— Ты чего не спишь? Помолись и спать! — приказала она с какой-то печалью и словно через силу. Он слабо различал ее в темноте, только платок белел на голове. Развязав его, она положила платок на кровать.

Ондрей встал на колени и старательно перекрестился. Но молиться мешала мысль о вороне. Он снова слышал, как зовет ее: «Иди, иди!» И шум ее крыльев опять раздавался в избе, и на плече он опять почувствовал мурашки. Он глянул на полку с посудой. Но полка терялась в темноте, и ворона спала.

Наконец он улегся, легла мать, кровать под ней заскрипела, словно она с разбега бросилась на нее.

Что-то тихо завыло, словно ветер сквозь оконные щели. Но звуки шли из угла, где лежала мать.

Мать зарылась в подушку, чтобы не слышал сын. Ведь ничего не случилось, совсем ничего. Еще полчаса назад она убирала погреб в школьном дворе, тот, с трубой. На этой неделе должны привезти вагон с углем. И так и не кончила уборку. Еловой метлой подметала лестницу и, когда добралась до последней ступеньки… последней ступеньки. Как это было? Что же, собственно, случилось? Она вдруг выпрямилась, и метла выпала у нее из рук.

— Сегодня девятнадцатое июля!

Она все еще не верила.

— Через неделю будет святая Анна. У пани учительницы именины. Она уже сегодня утром говорила: через неделю святая Анна, придут гости, ты смотри, чтобы все было в порядке. И подвалом займись, скоро привезут уголь. — Так сказала пани учительница сегодня утром. Девятнадцатое июля, в этот день, ровно восемь лет назад она провожала мужа на станцию. Он ехал в Америку. Восемь лет назад… И вот теперь она все бросила и сама не своя выбежала из подвала. Даже не закрыла его, и пани учительнице не сказала «Доброй ночи!», а кинулась со школьного двора, а потом вниз по склону, пока не увидела железной дороги.

Ее трясло, как в лихорадке, и что-то давно забытое навалилось на нее, готовое сжечь. За холмом грохотал поезд. Потом отозвались вздохами рельсы. Это он проходил по мосту над рекой. И вот показался паровоз с высокой тонкой трубой. На этом поезде он уезжал и говорил, что еще к ночи будет в Остраве. Это тот самый поезд. Тот же паровоз, и вагоны те же, да и грохот.

Она зажала уши, чтобы не слышать этого грохота, поезд как раз проносился мимо, всего в двух-трех метрах. Какая-то женщина в красной косынке глядела в окно. И чей-то мальчик смотрел, точно как ее Ондрей, а тогда Ондрею был год и один месяц. А теперь уже десятый пошел. Боже, как летит время! Целый год она не получала от мужа никаких писем. И знакомым писала в Америку, и других расспрашивала о муже, но никто ничего не мог сказать о нем.

Поезд остановился, постоял и снова тронулся, покидая маленькую станцию.