Песок под ногами

Шура подняла плечики:

— Думала, не заметите. А то начнёте волноваться, поймает ли попутку, или вдруг злые люди обидят. Знаем мы вас.

Даша вернулась в двенадцать. Мы с Шуркой дожидались её. Вошла на цыпочках, а увидев, что мы не спим, засмеялась.

— Вот вам! — Она положила на стол сноп васильков, и этот сноп распался — густо-синие, голубоватые лепестки крепко сидели на мохнатых ногах, и Дашины глаза были цвета принесённых ею цветов.

— Шла, бежала… Ирка не ревела больше? — Она вытащила из кармана очки с толстыми ободьями и толстыми стёклами.

— Зачем тебе? — спросила я.

— Молока хочу, умираю. — Даша надела очки. Она пила молоко и жмурилась. А потом, сияя белыми усами, в третий раз засмеялась. — Я теперь всё вижу. Вот теперь очутиться бы мне на самой высокой горе, чтобы сверху поглядеть на нашу суету. Я всегда завидовала птицам.

Даше приснился Глеб. Следом за ней он взбирается в гору. Дорога ведёт всё выше. Глеб не отстаёт, карабкается следом за ней. И солнце плывёт вверх, выше, выше, точно заманивает их на вершину.

Даша проснулась разбитая: опять Глеб! Ну и болтался бы со своей Шурочкой аккуратненько… зачем же к ней в сны залезать?

Много дней прошло, прежде чем смирилась: значит, так тому и быть, Глеб с Шуркой. Глеб решил. Будет так, как решил Глеб.

Шурка для неё совсем другое дело, точно Васюк, Ребёнок. Что с неё возьмёшь? Её защищать нужно, Даша покосилась на Шурку, словно Шурка могла догадаться, о чём она думает. Шурка спала и морщилась — на её щеке сидел комар и пил её кровь. Даша привстала, дунула Шурке в лицо, но комар не шелохнулся, а у Шурки дрогнули ресницы. Комар раздувался на глазах. Осторожно, упираясь одной рукой о кровать, Даша потянулась к Шуркиной розовой щеке. Комар блаженствовал. «За каждый сладкий миг!» — злорадно подумала Даша и взяла комара за тугое тельце. Комар попробовал вырваться, но Даша сдавила его чуть-чуть и отбросила. Потом долго вытирала пальцы.

К чёрту сон. Шурка без неё пропадёт, а она жить без Глеба притерпелась. И с Шуркой тоже как-никак целая жизнь вместе. Без всякой связи вспомнила, как давным-давно, в самом начале седьмого класса, они с Шуркой вырубили свет в универмаге «Москва» — отключили рубильник: продавщица бабулю обманула! Ну и рожа была у той продавщицы, когда свет зажёгся. Да и другие напугались здорово. А в Бресте плавали под снегом. Нетронутый, по пояс был снег. Вошли в него с тропинки, словно в воду, и поплыли, высунув лишь лица. А однажды с Шуркой забрались на крышу двенадцатиэтажной башни!..

Как Коська обрадовался, увидев её! Даша даже села в кровати: ах, как обрадовался! Когда она вошла, он лежал неподвижно, прикрыв глаза. Она склонилась над ним, где-то за спиной услышала шёпот его матери: «У него отводная трубка — гной идёт до сих пор». Даша испуганно перевела взгляд на живот, а на животе — спокойное коричневое одеяло. Костя открыл глаза. Закрыл. Скрываясь за ресницами, с минуту смотрел на неё и вдруг рванулся. Тут же, упав на подушку, болезненно застонал. Но в глазах его боли не было.

К чёрту и сны дурацкие, и Глеба! Она не какая-то там слюнтяйка. Нечего раскисать из-за мальчишки. Глеб остался на горшке в детском саду… и к нему нет возврата. И точка. Костя скоро поправится, — Даша засмеялась. Ирина ходит за ней по пятам с болтовнёй о гармонии души и смысле жизни… Главное — это свобода! Что-то в ней, наконец, распалось. Она — словно шестилетняя, та, до ухода отца. Отец отпускает руки, и она, визжа, летит из-под потолка вниз.

В раскрытом окне покачивалась рябиновая ветка, пронизанная солнцем. Откуда тут рябина взялась? Не иначе — посадили специально: приживётся или нет? Прижилась.

Даша оделась, осторожно подобралась к окну, Ветка легко прошлась по лицу. Даша уселась на подоконник, перекинула ноги, жмурясь, соскользнула в высокую траву, блестевшую росой. Правильно, что она приехала в Торопу. И победила себя.

Солнце сбоку простреливало лес. Оно только вставало, лениво забираясь на небо, но уже грело, хотя было ещё совсем внизу, на одной линеечке с Дашей. Даша побежала ему навстречу. Солнце слепило глаза, иногда пряталось за слившимися соснами, но обязательно снова припадало к ней. Она и не она вовсе — растворена в солнечном свете, в сосновом воздухе, во мху.

Такое же чувство свободы возникло в ней прошлой зимой. Они с Шуркой впервые, после долгих, нудных тренировок на равнине, неслись с Ленинских гор. Как она летела тогда! Ослепла — лицо в снегу, рот заткнул ледяной ком воздуха.

А перед тем, когда она стояла на вершине и смотрела сверху вниз, где и люди и дома казались маленькими, ненастоящими, был страх, и крепко сжатые губы, и туго натянутые жилы. Как и все эти дни здесь, в Торопе.

Всё в жизни, и «полёт» с горы, и преодоление в себе тяги к Глебу, оказывается, даётся ценой величайшего напряжения. И это так надо. И это правильно. Главное — победить себя. Вот тогда возникнет свобода.

Возле ног — муравьиная куча. Даша встала на колени. Кишели, тащили сор, суетились рыжие муравьи. Не сор это для них. Не кишат они — живут миром, все вместе. Что они знают своё? Взяла на палец одного, муравей сунулся в одну сторону, в другую, заметался в неволе. Её новое состояние связано почему-то с жизнью муравьёв. Как муравьи могут быть так тесно вместе, как понимают друг друга?

Вот вечером снова вскинется на поляне огонь. Это похоже?

Сколько мучилась, искала ответы на отвлечённые вопросы! А людей в счёт не брала.

Встала. Снова увидела солнце. Солнце поднялось уже выше её, совсем немного, но выше. Она хочет домой. Ничего не зная, не понимая, что с ней вдруг случилось в эти дни, ни о чём не думая, побежала, и бежала легко — всесильная.

— Вы опоздаете, — торопила я ребят. — Скорее, пожалуйста.

А они не шевелясь сидели на лавках, прятали от меня взгляды и молчали. Да что же это? Каждый день сюрпризы.

— Что-нибудь случилось? — тороплюсь понять и перебираю в уме всё, что могло произойти с вечера до утра. Вроде чай пили вчера дружно и спать легли вроде вовремя. И позавтракали спокойно, только Даша сегодня опять куда-то исчезла. Решаю обратить их молчание в шутку:

— Хотите, ещё раз позавтракаем? Может, тогда появятся силы?!

— Мы не пойдём больше работать, — виновато говорит Шурка.

— Вы жаловались, надоела брюква, перевела вас на строительство, стройте, пожалуйста, школу! Может, школа для вас мелка, хотите строить институт?!

— Правда ведь не пойдём, — Глеб встал, снова сел, — а вы всё шутите. — У него, как и у Шуры, виноватое лицо, и он отворачивается от меня. — Да вы сами подумайте, мы, как идиоты, из первой кучи во вторую переносим кирпичи, а потом перетаскиваем их обратно, из второй в первую. Рабочие матерятся, издеваются над нами.

— Зачем ерундой заниматься? — подхватили ребята. — Строить не дают.

— Бессмысленная работа. — Геннадий стоял у двери, вполоборота ко мне, смотрел во двор, и снова — в который уж раз! — меня поразило необычное благородство его лица.

Я облегчённо вздохнула — бунт, слава богу, обычный, житейский, живой бунт!

— Кирпичи, кирпичи, кирпичики-и-и, — Ирина покачивала головой, и её хвост выскакивал то слева, то справа, словно маятник точных часов, — кирпичные, надоедливые, — тянула Ирина. — А нельзя нам придумать что-нибудь поинтереснее?

— Унижает нас эта работа, — неожиданно надо мной навис Фёдор. Я невольно отодвинулась. — Извините, пожалуйста. — Он улыбнулся беззащитно, и передо мной зажужжала, закрутилась тупым носом кинокамера. Я отвернулась от неё и увидела летящую по золотой траве Дашу. — Извините, — ещё раз сказал Фёдор. — Иначе вас не снимешь.

— Из одной кучи в другую, бездарная работа!

— Пусть тяжело будет, но чтоб нужно.

Лица Даши ещё не различить, только золотая паутина волос…

— Вообще-то лучше брюкву поливать, и брюкве приятно, и нам нормально.

— Хорошо, — поспешно согласилась я. — Сегодня отдохните. Подумаем. — Не нравится мне их зависимость от меня, моя власть: прикажи я, и всё-таки они пойдут таскать кирпичи. Это видно по их лицам.