Песок под ногами

— Ты огонь-то прикрой, не фулюгань тут. Эвон фельшер живёт, — почему-то смягчается и неопределённо машет рукой, — на краю деревни, с километр пройтить. А то мой-то пьяный лежит.

Женщина уходит в дом. Олегов свет беспомощно шарит по крепкой коричневой двери. Гремит засов. Сейчас уляжется спокойно в свою тёплую постель. Что же это? Шли, шли, бежали…

Но тут выплывает луна.

Стучу в дверь. Злой голос кричит:

— Не фулюгань. Всё равно не открою.

— Где живёт председатель? — спрашиваю я.

Деревня вымерла. Жива под луной лишь угрястая, в рытвинах дорога.

Горят ноги в шерстяных носках, кружится голова.

— Олег и Федя, бегите к фельдшеру. Будем стучать в каждую избу, пока не найдём председателя. Встретимся здесь, у грузовика.

— Василь, а Василь, — раздаётся плачущий голос. К нам быстро катится белое пятно. Олег устремляет свой луч навстречу — это старуха с большим носом, обрамлённая пронзительно белым платком. На ней длинная юбка, фартук с рюшками. Бабка обхватила плечи, словно спасаясь от холода.

— Старорежимная старуха, гляди, Даша, — шепчет Шура, прижимается к Даше.

Старуха фонаря не испугалась, наоборот, заспешила деловито навстречу, словно у неё появилась цель.

— Всё, полуношники, ходите? Спать не даёте. Там гармонили с час, поди, теперь сюда приблудились. Василя мово не видели?

На мгновение ночь со смещёнными предметами, с тихими, вроде тоже пьяными собаками, с рюшками на фартуке, с Шуриной задыхающейся слабостью и радостью заслонила Костю.

— Мы не гармонили, бабушка, — кричит Шура, — мы ищем врача. — Она кричит громко и не страшно. — Мальчик у нас заболел.

Мне кажется, старуха не слышит Шуру.

— Ишь, не нашенские, а я и не углядела. Ты чья будешь? Шибко молоденькая.

Только теперь я поняла, что и бабка пьяная. В луче света налито навис над губой нос.

— Нам нужен врач! — теперь кричу я. — Где фельдшер живёт? И председатель?

— И-их, девчонки не спят!

Холодно как в этой деревне, холодно на земле ночью! Вот люди и придумали — спать, одеяла придумали.

— Вра-ач где живёт? — кричу я. — Врач?

— Аль заболел кто? — наконец поняла бабка. — Врача у нас нетути. Фельшер есть, фельшерица. Это туда надо иттить, второй дом от конца улицы. — Бабка обрадовалась, замахала руками, застрочила.

Олег с Фёдором побежали. Луч фонарика мечется из стороны в сторону, высвечивая то серый сарай, то фуражку, забытую на ветке, то спокойное дерево, то голубую стенку дома.

— Как спутался он со своей-то, так и жену и детей забросил. Это мой-то Василь! — Бабка говорила громко и радостно, будто сильно намолчалась, а во мне её голос отдавался эхом. Пусть хоть фельдшер посмотрит Костю, пока вызовем из больницы врача. Грузовик есть, шофёра бы найти!

— Где председатель живёт?

Едва сдерживаю раздражение.

— А та его приголубит, губы-то утрёт, он у меня губастый. Глаза пригладит. Чтой-то мне с невесткой делать? Ась?

— Где живёт председатель? — кричу я.

— Отвечает кто за все безобразия? Мать отвечает. Ась?

— А вы бы сходили, бабушка, к той, другой, — мягко говорит Шурка.

— Остановись. — Я вцепилась в бабкины плечи. — Где председатель живёт? Где ваше правление? Мне нужен телефон.

А бабка из моих рук тянется к Шурке:

— И, милая, у любушки-то его я была. Нету их. Иссякли.

Отпускаю бесполезную бабку, иду к ближней избе.

— Не туда-а, — запела бабка мне в спину. — Эвон розовая-а. Спит твой председатель, не добудишься! — Я побежала не оглядываясь. — А что старухе надо? — кричала старуха. — Слушать надо старуху. Неприветливая какая, молода-ая ишшо.

Распахнув калитку, столкнулась с собакой. Она чуть отскочила и заворчала. Сытая собака. Я шагнула к ней навстречу. Подняв морду, собака разглядывала меня и взлаивала. Тогда обеими руками я стала гладить её мягкое ухо.

— Ну, ну, тише!

Собака, дружелюбно потявкивая, попятилась от меня задом, но всё равно тянулась ухом к моим рукам. Так и дошли до крыльца.

Я постучала, долго не открывали. Чтобы согреться и успокоиться хоть немного, стала думать о муже.

…Когда стучали в дверь нашего дома, он шёл открывать. Когда становилось холодно, он набрасывал на мои плечи шаль. Он доставал билеты в театр, путёвки в санатории, билеты на поезда, он покупал картошку.

А я взяла и зачем-то стала учительницей. Сама по себе. Читала лекции, придумывала вечера, поездки.

Он сердился сначала, а потом смирился. Только реже смотрит на меня и никогда теперь не закрывает своими ладонями моё лицо от яркого света.

Прошло много лет. Теперь, когда стучатся в наш дом, иду открывать я.

Зачем стала учительницей?

Я не знала тогда, что придётся отвечать за чужую жизнь.

Вверх-вниз. Снова летят качели. Только я в них одна.

Задержись ещё на минуту, улыбнись, отвечай за меня! Отвечай за Костю. Спаси Костю. И меня Я застучала изо всей силы.

За дверью, наконец, завозились — слишком громко я стучала.

— Фельдшерица испугалась, — окликнул меня от калитки Олег, в его голосе слышалась растерянность. — Нашей машины, говорит, нет, а с вами через песок и лес ночью, говорит, не пойду, мало ли кто вы…

— А я, голубонька, одобряю сыночка, — перебила Олега старуха. Теперь не плаксивый, кухонный голос её визгливо рвал тишину. — Мужика холить надо. А она, жена тоись, всё криком да злобостью.

Дверь распахнулась. Председатель застёгивал штаны и суетливо прикрылся, увидев меня. Был он какой-то опустившийся, худой, штаны, наверное, без ремня не держатся, и я испугалась: вдруг он не сможет добиться врача?

— Что случилось? Заходи.

Жалость к нему, совсем чужому человеку, к бабке в белом платке, даже к фельдшерице и «паскуде», пославшей нас к бесу, жалость, смешанная с презрением к слабости человеческой и равнодушию, перехватила дыхание — я неподвижно стояла в дверях.

— Что стряслось? — председатель, освещённый яркой лампочкой, подбадривающе улыбнулся. — С детьми что? Ну?

Я, наконец, шагнула в душные, пахнущие квасом и рыбой сени.

…А потом мы возвращались. Полчаса, проведённые в деревне, показались мне вечностью. Врач будет только через два часа!

Деревня провожала нас тишиной. Только тревожно суетились листья: Костя, Костя. Существовал на свете один лишь Костя, самый любимый мой ученик. Жив — не жив. А если гнойный? Ноги подкашивались.

Как-то невероятно быстро проскочили песок. В ноздри ударил сосновый настой. Живые, вечные, без живота, деревья.

Шло утро, звёзды светлели и на глазах наших, как бы отдавая свой свет, худели. Было очень холодно. Споткнулась, чуть не упала. Остановились все.

Всегда любила задерживать, останавливать мгновение, наслаждаясь им, даже если шёл дождь или снег, даже если я болела. А сейчас молила: пусть скорее пролетят два часа, пусть врач спасёт Костю. И ничего больше не надо: ни отдыха, ни улыбки мужа.

Изголодавшиеся комары, едва мы шагнули в лодки, впились в шею, лицо, руки. Я слабо отмахивалась. До сегодняшней ночи холод и комары были несовместимы.

Да что же мы так медленно движемся? Почему это Фёдор так торжественно взмахивает вёслами? Зачем Олег держит над головой фонарик, свет которого уже умер: идёт утро, серенькое, промозглое, но всё же утро? Зачем девчонки жгут спички? И откуда у них спички?

Нас ждали. Пока тащили лодки баграми, помогали вылезти, я пыталась поймать чей-нибудь взгляд.

— Как Костя? — наконец выдавила из себя.

Даша исподлобья смотрела на Глеба. Шура смотрела на Глеба сияя.

— Как Костя?!

Занятые лодками, они молчат. Не могу разглядеть их лиц.

— Почему не отвечаете? Он жив?

Глеб смотрел на Шуру.

— Сладко спит, — сказал наконец. — Без температуры, озноба и болей.

Я бессильно опустилась на острый нос лодки. Мелко дрожали ноги. Обошлось. Как всё просто. Я засмеялась.