Страница 5 из 14
Сейчас они прикрыты веками, о чем я очень сожалею — с ними хочется играть, как с драгоценными камнями, перебирать их пальцами, ловить прихотливые зеленоватые отблески, оживлять своим дыханием.
Неожиданно раздается скрежет, схожий с вокалом птицы-сорокопута:
— Мы желаем видеть дядю Кассава!
Это взяла слово Элеонора, старшая из сестер Кормелон.
— Через три дня вы все его увидите, все вместе и в последний раз. Он собирается что-то объявить. Будут присутствовать нотариус Шамп и отец Айзенготт в качестве свидетеля. Такова воля дяди Кассава.
Все это Нэнси выговорила залпом и молча уставилась на пламя свечи.
— Речь пойдет о завещании, полагаю? — осведомляется Элеонора Кормелон.
Нэнси не отвечает.
— Я охотно с ним повидался бы, — подключается кузен Филарет, — уж он-то наверняка похвалил бы мою мышку. Но его воля — закон, я возражать не собираюсь.
— Теперь, когда нас объединяет… — начинает дядя Шарль.
— Нас? Только не надо говорить насчет единения, и вообще о нас вместе! — взрывается моя сестра. — Если мы и собрались, то вовсе не для разговоров. Я сообщила все, что положено, можете расходиться.
— Мадмуазель, мы сюда добирались больше получаса! — возмущается Розалия, средняя сестра Кормелон.
— По мне, так добирайтесь хоть с того конца света, да туда и возвращайтесь, — с трудом сдерживая ярость, отвечает Нэнси.
Внезапно воцаряется молчание, тревожное беспокойство сковывает лица — всех, кроме Эуриалии. Эхо тяжелых шагов доносится из прихожей, словно под плитами разверзлась пустота, пронзительно скрипят петли открываемой двери.
Жалобно звучит чей-то голос:
— Кто же прячется в доме и постоянно гасит лампы?
— Боже мой! Лампы опять гаснут… — стонет тетя Сильвия.
— У статуи бога Терма горел свет, я только собрался подойти, порадоваться огоньку, как он затушил фитиль.
— Кто же это? — жалобно вопрошает тетя Сильвия.
— Неизвестно. Я боюсь его, он, верно, черный и страшный. И всегда гасит свет. Помните лампу на площадке, розовую с зеленым, так красиво освещающую лестницу? При мне чья-то рука загасила фитиль, и ночь словно хлынула из адского колодца и поглотила лестницу. Вот уже пять, может, десять лет — а может, и всю жизнь — я ищу встречи с ним, и все безуспешно. Я сказал «ищу»? Нет, нет, встреча мне вовсе не нужна. А он все гасит лампы — задувает или тушит фитиль…
В комнату только что вошел новый странный гость пугающей худобы и огромного роста — выпрямившись, он превысил бы шесть футов. Все лицо этого скелетоподобного существа заросло отвратительной грубой щетиной, ржавого цвета балахон свисает с плеч.
Он радостно устремляется к зажженным свечам.
— Хоть здесь еще горят… Как прекрасно видеть свет, куда важнее, чем пить и есть.
— Лампернисс, ночной жук, тебе чего тут надо? — восклицает доктор Самбюк.
— Имеет полное право, — мгновенно парирует Нэнси, — он тоже будет на общем собрании.
— Там зажгут много свечей и ламп, — ликует старое чудище. — В моей лавке горит яркий свет, прекрасный, как заря, но мне туда нет доступа, так повелела высшая сила.
— Лампернисс… — начинает дядя Диделоо, унимая испуганно-брезгливую дрожь.
— Лампернисс?… Да, правильно, меня так зовут… «Лампернисс. Лаки и краски» было написано над дверью красивыми трехцветными буквами. Я продавал любые краски, всех оттенков… и серные фитили, и сиккативы, и сланцевое масло, серую и белую мастику, охру, лак светлый и темный, цинковые и свинцовые белила — мягкие и жирные, как сметана, и тальк, и закрепители для красок. Я — Лампернисс, я любил все цветное, а теперь живу в черной тьме. Я продавал черный костяной уголь и черную голландскую сажу и никогда никому не предлагал черную ночь. Я — Лампернисс, я хороший, меня упрятали в ночь, а в ночи тот, кто гасит лампы!
Плача и смеясь, страшилище тянется паучьими лапами к свечам, обжигает ногти, в убогом ликовании нечувствительный к укусам пламени.
Меня Лампернисс не пугает. Он обретается по заброшенным углам дома; раз в день где-нибудь в глухом переходе Грибуаны ставят миску варева, которое он иногда съедает.
А все присутствующие как-то съежились, словно инстинктивно опасаясь чего-то неизвестного. Невозмутимы только Нэнси и Эуриалия.
Сестра забирает из рук доктора Самбюка чашку, противно дребезжащую по блюдцу; кузина кажется спящей, но зеленый лучик скользит меж полуприкрытых век: наверняка она наблюдает явление жалкого ночного жука Лампернисса.
— Выметайтесь! — коротко бросает Нэнси гостям.
— Вы так вежливы, кузина… — скрежещет в ответ Элеонора Кормелон.
— Ждете, чтоб выставили за дверь?…
— Нэнси, прошу вас, — вступает дядюшка Диделоо.
— А вы… вам… — рычит Нэнси, — вам бы лучше помолчать и убраться восвояси, да поскорее.
— Разве вы здесь хозяйка, мадмуазель? — интересуется Розалия Кормелон.
— Дошло, наконец?
— Она зажигает свечи, негасимые свечи, их никто не задувает! — восклицает Лампернисс. — Будь же благословенна!
Страшилище неуклюже переминается перед горящими свечами: на стене, как на экране, приплясывает тень, от которой, словно от живого существа, всячески норовит уклониться кузен Филарет, — бедняга, похоже, так ничего и не уразумел в быстро сменяющихся, малоприятных событиях и репликах.
— Мои краски! — кричит Лампернисс, пританцовывая перед крохотными огоньками жалкой иллюминации, — они все тут! Я больше никому не продам их, и никто не придет их отнимать!
Внезапно он впадает в задумчивость, сквозь грязные серо-бурые заросли на лице глаза умоляюще обращены к Нэнси.
— А вдруг тот, кто гасит лампы… о, Богиня! Одним жестом — движением жнеца, под рукой которого падают наземь горделивые колосья, — Нэнси закрывает собрание.
— Увидимся через три дня.
Медленная процессия теней потянулась к двери. Эуриалия следовала за матерью; без зеленого пламени ее глаза казались незрячими.
Дядюшка Шарль замешкался у порога. Похоже, хотел что-то сказать Нэнси, да передумал и выскользнул в сумрак передней. Короткая заминка стоила ему места в процессии, и Алиса, младшая из сестер Кормелон, прошла вперед.
Неожиданно послышалось ее болезненное «Ох!»
Нэнси рассмеялась своим пронзительным смешком.
— Ха! Он никак не уймется — вечно распускает свои руки.
Доктор Самбюк раскопал в углу тонкую тросточку и безжалостно стегал ею хнычущего Лампернисса.
— Ой-ой, — причитает несчастный паяц, — бесы отнимают у меня краски… Горе мне… куда же подевались краски — их нет… За что же меня бьют и бьют!
С криком бросился он к лестнице: его уродливый силуэт по-обезьяньи перепрыгивает со стены на стену под светом ламп — их по одной на каждой площадке.
— Вот одна и погасла! — вдруг завопил он. Что-то черное, бесформенное проступает на миг то тут, то там на стенах и витражах высоких окон.
— И здесь погасла, и здесь! Это он, а я его не вижу. Он забрал весь свет и все краски. И опять бросил меня в ночь!
— На кухню! — скомандовала Нэнси. — Безумец прав. Тварь, что гасит лампы, совсем рядом!
И темнота откликнулась:
— Тварь-что-га-сит-лам-пы…
Нэнси равнодушно пожала плечами. Я очень любил сестру, но она всегда оставалась для меня загадкой. В страшном шквале событий, перетрясших наши жизни, женщины казались мудрее мужчин. Увы! Приближаясь к тайне, я с первых же слов теряюсь в предположениях; так, гадая, можно обвинить мою сестру в безразличии: если она провидела будущее, почему не воспротивилась ужаснейшей из судеб?
— Ну вот, — сказала Элоди, откладывая четки. И молча поставила на огонь вино с сахаром и пряностями.
— Славный вечерок, — высказался Самбюк. — А что, дети мои, не разговеться ли нам? Бравый Кассав любил ночное разговенье. После полуночи кушанья и вина обретают особый букет, вкус и аромат — это открыли еще древние мудрецы.
Почтенное состоялось разговенье. Среди прочего был подан язык в соусе, и доктор воспользовался случаем, чтобы поведать нам, как на пиру у Ксанфа-фригийца Эзопу подавали лишь блюда из языка, а он называл сию часть тела то лучшим, то худшим угощением на свете.