Круги на воде

Эвмен не знал и того, что в эту самую минуту Эакид, дабы унять дрожь в руках, допивал четвёртый кувшин вина (отчего руки дрожали ещё сильнее) и разговаривал сам с собой, повторяя одни и те же слова: «не хотел, не оставили выбора».

Аэроп жёг усадьбы верных Александру знатных молоссов и отсутствовал в Додоне. Только поэтому беглецы были ещё живы.

Неоптолем, сидевший на руках у Дейпилы, испуганно ревел. Дейпила гладила его по голове, пыталась что-то говорить, даже напевать, но у неё самой стучали зубы от страха.

– Мы не сможем спасти обоих. Мальчик важнее, – сказал Эвмен.

Семь слов. Семь ножей в сердце.

– Идите! – распорядился Андроклид, – я попробую вызволить царицу.

– Нет! – резко возразил Гиппий, – я пока ещё старший телохранитель!

С этими словами он повернулся и побежал прочь, на женскую половину дворца.

– Уходим, – приказал Эвмен, – Неандр, понесёшь мальчика. Андроклид, поможешь кормилице.

– Куда? – буркнул Андроклид, – какой дурак в этом мире приютит Неоптолема?

– Дураки всегда найдутся, – возразил Эвмен, – нам бы только до Апса добраться.

– В Иллирию? – удивлённо спросил Неандр.

Эвмен кивнул.

– Где щенок?!

Эакид напоминал сейчас пьяного сатира. Лицо его раскраснелось, борода топорщилась, волосы спутаны, а дорогой хитон измят. Сына Ариббы изрядно штормило.

– Слюни подбери, – голос Олимпиады оставался твёрдым и холодным, как сталь, хотя казалось, вся кровь её отхлынула от лица.

Царица-мать сидела в кресле. Ноги не держали. В углу комнаты на полу сжалась в комочек Клеопатра. её плечи вздрагивали в беззвучных рыданиях.

– Ты как гвришь со мной… змея?! – язык Эакида заплетался, безумные глаза метались по сторонам, – я, царь Эпира!

– Я не вижу перед собой царя, – спокойно ответила Олимпиада, – только пьяную скотину.

– Ах ты, шлюха! – Эакид хлёстко наотмашь ударил царицу-мать по лицу, – блудливая вакханка!

Та сжала зубы, но не издала ни звука.

– Это все ты, пганая тварь! – бесновался Эакид, – ты здурила голву своему хромому! Или правду гворили, что у него крепче стоял на твоего смаз… смазли… ик… да твою за ногу… смазливого братца, чем на тебя? Я царь, по наслецт… по праву! Я! Я! Я!

Эакид бил себя кулаком в грудь, отчего раскачивался ещё сильнее.

– Пошёл вон, ублюдок.

– Да я тебя… – начал Эакид.

Не закончил. За дверью послышались крики.

– Что там?! – повернулся сын Ариббы.

В дверь словно тараном ударили, но она отворялась наружу, потому и не открылась. Лязг, хрип. Эакид на нетвёрдых ногах бросился к двери, распахнул её. И его тут же сбил с ног один из стражников, ввалившийся внутрь. Снаружи Гиппий дрался один с целой армией.

– Госпожа!

Узнав его голос, Клеопатра вздрогнула, подняла голову.

– Госпожа! – Гиппий вертелся волчком, сражаясь сразу двумя мечами. Стражники пытались достать его копьями, но он ловко изворачивался, отбивал наконечники и стремительно сближаясь, убивал людей хилиарха одного за другим. Врагов было много. Пробираясь сюда, ещё на лестнице, ведущей на второй этаж дворца, где располагался гинекей, Гиппий отправил к Перевозчику не меньше десятка.

Он не был неуязвимым Ахиллом, в чём враги уже несколько раз убедились, но, не замечая ран, шёл вперёд, оставляя за спиной трупы.

Эакид, бранясь и плюясь, поднялся на четвереньки, сгрёб за шиворот растянувшегося на полу стражника и заорал:

– Вставай! Убей его!

Воин поднялся и бросился на Гиппия, который в тот момент повернулся спиной. Прямой клинок вошёл в спину телохранителя, выскочил из груди.

– А, с-с-сука…

Гиппий упал на колени. Люди Эакида набросились на него, повалили на пол и принялись кромсать на куски уже мёртвое тело, выплёскивая наружу весь ужас, внушённый им неубиваемым воином.

– Гиппий! – закричала в отчаянии Клеопатра.

Она смахнула Слёзы. В руке её появился длинный и узкий стилет. Как кошка царица бросилась на Эакида, но тот уже поднялся на ноги и легко перехватил её руку, вывернул, завладел кинжалом и ударил им женщину в живот.

Клеопатра охнула, обмякла, медленно сползла к его ногам. Эакид отступил на шаг.

Глаза царицы застыли.

Эакид поднёс к глазам стилет и отшвырнул его прочь, словно ядовитую змею. Замычав нечленораздельно сквозь сжатые зубы, сын Ариббы, шатаясь, вышел вон из комнаты.

Олимпиада бесстрастно смотрела на тело дочери, зажав в ладони маленький флакончик, вырезанный из конского копыта…

Правобережье Истра. Зима

Зима в этом году пришла во фракийские горы многоснежная, вьюжная. Два человека медленно брели вниз по склону, поколено утопая в мокром снегу. Вернее, брёл один, взвалив себе на спину второго.

Ветер бросал в лицо снежные заряды, идущий морщился, отворачивая лицо. Дойдя до большого валуна, он сгрузил на снег своего беспомощного товарища, укрывшись всместе с ним от ветра за камнем.

– Уфф… Все… Не могу больше. Надо передохнуть.

Он стянул с головы фракийскую островерхую шапку, вытер пот со лба. Вся рубаха мокрая, хоть выжимай. Его друга, напротив, трясло от холода, хоть он и был укутан в накидку, сшитую из двух овечьих шкур.

– Недолго уже осталось. Спустимся, костёр разведём.

Раненый ничего не отвечал, глаза его были закрыты.

– Ты там живой ещё? Дойдём уже скоро, говорю. Слышишь меня?

Раненый разлепил веки, едва заметно кивнул. Его товарищ снова надел шапку, глубоко вздохнул, осматриваясь…

…Им не удалось вырваться из Гераклеи. Совершенно расстроенное, лишённое боевого духа войско фракийцы не просто разбили – разметали.

Небольшая горстка гетайров во главе с Полиперхонтом смогла пробиться на юг, но в двух переходах от Гераклеи они наткнулись на Линкестийца. Князь Тимфеи сложил оружие.

Кратер искал смерти на поле боя, намереваясь подороже продать свою жизнь, но боги вынули ему другой жребий. Оглушённый, он попал агрианам в плен. Так же, как и Филота, который сдался сам.

Сын Пармениона рассчитывал, что его отпустят просто за красивые глаза или, по крайней мере, за деньги. Он заявил князю Реметалку, преемнику Лангара, верного союзника македонских царей (Александр даже собирался выдать за него свою сводную сестру, Кинану, но свадьбу сорвала внезапная смерть Лангара), что Севт заплатит за него большой выкуп.

Реметалк посмеялся, но пообещал послать к Севту кого-нибудь.

– При случае.

А пока Филоту вместе с пришедшим в себя Кратером посадили в яму. Линкестийцу о своих пленниках Реметалк ничего не сказал, ожидая исполнения македонским царём договоров, согласно которых тот уступал пеонам и агрианам, выступившим на его стороне, обширные спорные земли на севере Линкестиды.

Александр уверял Реметалка, что слово сдержит, но тянул кота за хвост. Македонские гарнизоны из северных крепостей не уходили.

В руки Линкестийцу попала урна с прахом его тёзки-молосса, который ушёл в Аид через два дня после того, как Эвмен ускакал в Эпир. Линкестиец не поместил урну в гробницу македонских царей в Эгах (на что молосс не имел права), но и в Эпир не отослал. Он ещё не решил, как вести себя с Эакидом, который, перебив сторонников Александра и всю его семью, изо всех сил дружил с афинянами. Именно это обстоятельство и смущало Линкестийца, который, вновь встретившись с Меноном-фессалийцем, по варварским обычаям кровью скрепил тайный союз с ним против нового эллинского гегемона.

Полиперхонта Линкестиец долго ломал, склоняя принести клятву верности ему, единственному оставшемуся в живых претенденту на македонский престол, и уже на этом основании законному. Престарелый князь Тимфеи устал сопротивляться и, в конце концов, присягнул Линкестийцу.

Всех интересовала судьба малыша Неоптолема. Эакид заявил, что мальчик мёртв, но тело никому не предъявил, объяснив тем, что уже предал его погребальному костру. Прах последнего из Аргеадов, представленный в качестве доказательства, афинян не заинтересовал, но вскоре они перестали вспоминать о мальчике, погрузившись в собственные заботы. Афинская морская держава бурно расширялась, переживая второе рождение. Афиняне оккупировали почти все Ионические острова и вновь, как во времена Пелопоннесской войны, засматривались на Сицилию.