Великий тес

Отроковица, опекавшая вдового отца, как взрослая женщина, строго взглянула на казака и молча вышла из горницы.

— Невеста! — оправдываясь, с обожанием и тоской взглянул ей вслед отец, выдавая печальные мысли. — Не знаю, как отдам? За кого? Как без нее жить буду?.. А отдать надо! — вздохнул. — Разве что вместе с собой в приданое? — улыбнулся в пышную, причесанную бороду.

— Я без тебя ни за кого не пойду! — услышав сказанное, высунулась из двери отроковица. Смутилась казака и с важностью прикрыла дверь.

— Как добрался?

— Слава богу! — поморщился Иван. Передал отписку приказного. — Гостевой двор построили. Амбар накрыли. Рожь сухая теперь. — Он помялся, намекая лицом на недобрую новость.

— Говори! — насторожился воевода.

— Сотник Фирсов утонул! Ну, да об этом тебе стрельцы расскажут.

— Прими, Господи! — тяжко поднялся под образа воевода. Всхлипнул: — Добрый был стрелец! Из старых, из настоящих! Вот ведь на днях вспоминал про него! — грузно опустился на лавку. Тряхнул бородой, утешаясь и отвлекаясь от горестных мыслей. — Наше дело служилое! — Он отпер сундук, вынул узелок, развернув его, высыпал на выскобленную столешницу несколько камешков. — Скажи, что это?

Иван долго разглядывал их. Вскинул глаза на воеводу:

— Руда?

— Может быть, и руда! — согласился воевода. — Я не рудознатец. Но вещует сердце, что это серебро. Гляди-ка! — бросил на стол битый ефимок43. Велика и богата земля наша, — прошептал со слезным умилением. — Но серебра и золота Бог нам не дал, как другим странам. Оттого промышляем рухлядь и меняем у латинян, — печально кивнул на ефимок.

— Похоже! — пробурчал Иван, сравнивая талер с куском руды.

— А спроси, откуда? — плутовато щурясь, взглянул на него воевода.

— Откуда? — покладисто переспросил Иван.

— От князца Тасейки промышленные люди привезли. Говорят, у глухарей в кишках такие камушки находят. А этот, — шевельнул пальцем другой кусочек руды того же цвета, — с другой стороны. С Рыбного острожка, который нынче тунгусы сожгли. И все на Верхней Тунгуске, недалеко от нас. Вдруг по серебру ходим, сами того не зная? — поднял на Ивана туманные, увлажнившиеся глаза. — Государь наш, бедненький, за каждый талер еретикам кланяется. А мы найдем руду и послужим ему верной службой. И он нас милостями не оставит.

Иван с возмущенным видом замотал головой, спросил с укором:

— Мне-то когда добрую службу дашь? Век, что ли, в ямщиках ходить?

— Максим Перфильев, по слухам, на Стрелке, — посмеиваясь, потер руки воевода. — Ты мне здесь нужен! — сказал ласково, заискивающе, обнадеживая. — Мало людей. А верных — по пальцам можно счесть.

Распахнулась дверь, в воеводскую избу ввалилась толпа прибывших стрельцов. Смахнули шапки с голов, закрестились на красный угол. Расселись по лавкам.

— Наслышан уже про наше горе! — с печальным лицом кивнул на Ивана Хрипунов. — Тяжкая потеря. Батюшке сказали?

— Завтра с утра панихиду отпоет! — за всех ответил Терентий Савин. — А пока велел всем поминать его и читать по Псалтырю.

— Эх, Поздеюшко, удалая головушка! Рученька моя правая! — слезно всхлипнул воевода. — Ну, да все мы — люди служилые. Все под Богом ходим! Государеву окладу нельзя быть впусте. Думайте, кого поставим сотником. Без крепкой власти нам никак нельзя.

Воевода помолчал, вздыхая и покачивая головой. Стряхнув с глаз печаль, заговорил о деле:

— А вызвал я вас с Кети не по прихоти. Как ни отписывался, как ни оправдывался малолюдством, и в эту зиму велено нам, енисейцам, возить рожь и соль в Красные Яры, Дубенскому. Ждали облегчения, что прикроет нас его острожек от киргизцев. А вон что вышло. Таскаем и таскаем их животы, когда на обыденные службы людей не хватает. А тут слухи: будто тунгусы с качинскими татарами грозят напасть на нас и разорить острог. Хотят наших ясачных остяков под себя взять.

Лед сковал реки и встала зима. Последние из торговых людей бросили в Маковском остроге свои барки и ушли на лыжах со скупленными соболями. С месяц на Кети было так тихо и спокойно, что казаки перестали выставлять караулы. Но перед Рождеством на льду реки показался большой отряд казаков.

Дед Матвейка, одиноко зимовавший в гостином дворе, первым встретил служилых, отдал им все винцо, которое они нашли в гостевой избе, приплелся в Маковский и велел запереть ворота.

— Разбойники, истинно разбойники, а не принять нельзя! — одышливо оправдывался и поглядывал на своих подначальных казаков разобиженными глазами. — Мудро сказано святыми апостолами: «От врагов как-нибудь убережемся, от своих помог бы Господь спастись!» — По-стариковски поворчал и выругался покрепче: — Наверстали в Томском всякое отребье!

— Сходи! — робко предложил Похабову. — Посмотри, что за люди. Атаман, говорят, тоже под Москвой воевал.

Иван молча нацепил саблю и отправился к гостиному двору, занятому пришлыми людьми. Пятеро оборванных молодцов встали на его пути, заслонив дверь. Свирепо буравили взглядами приближавшегося маковского служилого в добротном шубном кафтане, потом закричали, что приказный не дал им, умученным переходом, того, что должно по указу.

Разговаривать с ними Иван не стал, раздвинул караульных широкими плечами, вошел в избу. Она была битком набита людьми. Горел очаг. У огня грелись. Одни лежали на лавках, другие на полу. Под образком, в красном углу, сидели двое в кафтанах темно-зеленого сукна и казачьих шапках. Не только по одежде, но и по тому, как взглянули на вошедшего, Иван высмотрел подлинных казаков. Те тоже с любопытством уставились на него.

Как ни постарели товарищи, а Гришку Алексеева Иван узнал по мутному, будто всегда пьяному, взгляду. Глубже врезались в переносицу складки кожи, гуще стала борода, лицо посеклось морщинами, но это был все тот же дурной и отчаянный Гришка-атаман. Под Москвой он был старше Ивана. Воевал под началом князя Пожарского под Тихвином, под Калугой. Вместе с хопровскими станицами сидел против шведа под Новгородом. Чуть не из каждого боя выходил легко раненым.

Когда казаки в пику боярам сажали на московский престол Михейку Романова, Гришка уже атаманил. После разгрома под Новгородом станичники отправили его с жалобами к царю. За кремлевский бунт боярские холопы бросили выживших казаков в застенки Троицкого монастыря. Затем, царской милостью, на одном козле пороли кнутами матерого атамана Григория с юнцом Ивашкой Похабовым.

Почему с Гришки головы не сняли, как с других атаманов, он и сам тогда понять не мог. Наверное, вступились за него перед царем князь Пожарский и воевода Палицын, под началом которых Григорий с братом Василием воевал под Торопцом. Еще до высылки в Сибирь Ивана Похабова братьев Алексеевых сослали на службы на Иртыш-реку.

Не сразу, но узнал Иван и Василия Алексеева, брата Григория. Этот в кремлевском бунте не участвовал, в троицких застенках не сидел. Миловал его Бог.

— Эй, казак? — мутным взором впился в Ивана хмельной Григорий. — Где я твою морду видел?

— Возле Кремля, верхом на козле! — раздвигая томских людей, протиснулся к нему Иван. — Поровну нас тогда одарили, да не по чину. Я был малолеток, а ты — атаман!

— Похаба-а, что ли! — загоготал Григорий, вставая. — Е-е-е! Ну и бородища у тебя отросла!

Оба брата с хмельной навязчивостью стали обнимать казака:

— Слыхали, что в Енисейском служишь. Вон где встретились. Как там, на Енисее?

— Все скажу, ничего не скрою! — радовался встрече Иван. — Сами-то с чем пришли?

— Отправлены воеводой вам в помощь! — с важностью объявил Григорий. — Только нынче брательник — атаман, а я у него в есаулах! — кивнул на Василия. — Калмыков, киргизов воевали. Теперь посланы против качинских татар!

— А я здесь, в Маковском служу! — признался Иван. Хвастать было нечем. — Приказный послал к вам. Напугали старика.

Григорий самодовольно захохотал, скаля щербатые зубы в бороде.

— Нас три десятка голодных, промерзших, а он краюху хлеба на стол и одну кружку вина. Зачем звали, если так встречаете?