Великий тес

На устье река широко разливалась по долине. На сочной траве стояли три тунгусских чума. Вдали, возле леса без травы и кустарника, но с пышным покровом мха, паслись олени. Завидев плывущих по реке, на берег выскочил тунгусский мужик с длинными волосами, собранными на затылке в пучок, замахал руками. Промышленные налегли на весла и приблизились к берегу.

— Спроси, какой товар нужен! — наставлял Синеуля передовщик. — Чтобы попусту не доставать мешки, как в прошлый раз.

Новокрест прытко выскочил на сушу, весело затараторил с тунгусом.

— Здесь по-другому говорят! — крикнул передовщику. — Половину только понимаю. Лося без нас поделить не могут! Вот и зовут.

Старик с Угрюмом остались при судах. Синеуль с передовщиком ушли в лес следом за тунгусом. Пробыли они там долго и вернулись с большим куском мяса. Синеуль смешливо бранил Пантелея:

— Я бы у них ребра забрал! А ты взял шею — самое плохое мясо.

— Они бедные! — оправдывался передовщик. — А мы не голодаем.

— Приходим, — стал азартно рассказывать новокрест Угрюму с Михеем. — Узкоглазые мясо поделить не могут. Не верят друг другу: каждый для своих родственников лучший кусок хочет взять. А нам что тот, что этот. Так поделили, что все остались довольны.

— Не бреши! — огрызнулся передовщик.

— Все равно довольны. Нам давали лучшее мясо, а он, — кивнул на пере-довщика, — шею взял. Мне-то что? — Цыкнул сквозь зубы: — Этыркэн29 Омуль без зубов. Ему жилы не перегрызть. Ну и тупой у нас передовщик, прямо как русский!

— Это енисейские тунгусы! — досадливо отмахиваясь от толмача, стал оправдываться перед стариком Пантелей. — Они бывали на устье Ангары, видели острог. Говорят, по реке и внизу и вверху — скалы. Те, что вверху, берегом не пройти, а обходить далеко. А за ними живут братские конные люди в войлочных юртах. Скота у них много. А еще сказывают, верь не верь, — блеснул глазами, — за каменными щеками среди братских мужиков есть бородатые шаманы.

Ватажка ночевала на берегу, выше устья речки, по которой сплыла с верховий. Полноводную Ангару промышленные узнали по запаху и цвету воды. Михей припомнил, что сюда от устья в прежние времена он шел бечевой месяца полтора. На этот раз, прямым путем, они шли четыре месяца, правда, с большим грузом, да еще промышляли в пути.

С порогов доносился гул ревущей воды. И был он так силен, что приходилось напрягать голос, разговаривая у костра.

— Ну, вот и привел, куда говорил, — важно выкрикивал старичок, по-петушиному вытягивая шею, оглядывал Пантелея с Угрюмом выцветшими рыбьими глазами. — Дальше я с большой ватагой не смог подняться. А как вчетвером? Ой не знаю! — тряс седой бородой и скоблил пятерней морщинистый затылок. — Дальше не был, врать не буду! — прокричал и выдохся, уронив голову на грудь.

Утром передовщик ушел глядеть порог. Синеуль с луком убежал на промысел. Михей с Угрюмом остались на таборе караулить струг с животами. Припекало солнце, начинал лютовать оживший комар. Плескалась рыба у берега. Угрюм вырезал удилище, пошел кромкой воды. Одной рукой закидывал крючок, другой отмахивался от гнуса. Старик замесил тесто и выставил квашню на солнце. Передовщик велел ему напечь хлеба впрок.

Вернулся Пантелей только к вечеру. Бросил у костра пищаль и топор, весело объявил:

— Даст Бог, пройдем! Бечевник плох. Местами, у воды, и вовсе отвесный камень. Щеки! А волочься верст с десять.

Михей прислушивался к его словам, приглушенным грохотом воды, вытягивал шею, морщился, недоверчиво качал головой, шевелил стерляжьими губами в седой бороде. Вечером Пантелей перещупал бечевы и веревки, сделал из речного камня завозные якоря.

Вернулся Синеуль, обвешанный набитой птицей. Передовщик, вместо того чтобы похвалить толмача, стал ругать его. Куда, дескать, девать лишний припас, когда каждая гривенка30 в тягость, а бросить — лешего обидеть.

Синеуль спорить не стал, щипал птицу и пускал перья по воде. Михей начал печь на углях тушки. Насытившись, промышленные рано легли спать, а поднялись затемно. Помолившись, подкрепились едой и питьем. С молитвами потянули струг и берестянку против течения. Угрюм с Синеулем шли на бечеве, Пантелей с Михеем проталкивали судно шестами. После легкого сплава конский труд бурлака был тяжек.

Увидев первые буруны, Угрюм слегка повеселел: ему показалось, что пройти их не так уж трудно. Но за поворотом реки открылся новый плес со страшными камнебоями. И почудилось ему, что время остановилось.

Десять верст ватага шла два дня: то бечевой и шестами, то завозом якорей. Вышли-таки на чистую воду, на пологий берег, где можно было просушиться. Грохот воды так усилился, что без крика ватажные не слышали друг друга.

Передовщик объявил дневку и отдых. На этот раз он отправился осмотреть другой порог с Угрюмом. Они ушли утром с ружьями, бросив табор на Омуля и Синеуля. Идти возле воды долго не смогли, пришлось лезть на отвесную скалу. Сверху сыпались камни и выглядывали горные бараны с гнутыми рогами.

Когда Угрюм смог увидеть разлив реки, он боязливо поежился. Большая вода с ревом скатывалась вниз, пенясь и клокоча возле торчащих камней. Промышленный взглянул на передовщика растерянными глазами и не увидел в его лице прежней бесшабашной удали, зато приметил в густой бороде, возле скрытого ей шрама на скуле, седой клок волос. Пантелей глядел вниз и с остервенением скоблил ногтями этот рубец. Метнув на Угрюма быстрый взгляд, указал на скалу.

Полезли выше. Лезли долго, распугивали ленивых баранов и коз, удивленных появлением людей. Открылся вид на весь порог. Дальше него река текла спокойно, без единой волны. О том, чтобы обнести скалы посуху, не могло быть и речи: гора тянулась сколько хватало глаз. «Разве на себе через гору все лето таскать животы, а к зиме построить новый струг?» — растерянно размышлял Угрюм.

Он уже подумывал о возвращении, но Пантелей склонился к его уху и закричал, указывая пальцем вниз:

— Три прохода есть. Вон за тем камнем вода стоячая. Вокруг бушует, а там только крутит.

Угрюм кивнул, не понимая, к чему этот разговор. Пантелей махнул рукой, успокаивая его, наверное, увидел страх на лице спутника.

Они спустились с горы тем же путем и вернулись на табор. Синеуль пек на рожнах вчерашнюю уже подванивавшую тухлятиной птицу. Михей лежал, лениво отмахиваясь от гнуса.

— Даст Бог, пройдем! — прокричал Пантелей без обычной уверенности. — Крутой! Зато не такой долгий, как тот, — мотнул бородой в сторону пройденного порога.

— А как не пройдем? — с сомнением вскрикнул Угрюм.

— Разобьет в щепки! — усмехнулся передовщик. — Животы потопим. Кто живым выплывет — к братам или к тунгусам в холопы. А что еще? — вскинул глаза, и они сверкнули льдом.

У Угрюма захолодело в кишках. Он вспомнил свой мешок с клеймеными соболями, пустячную добычу этой зимы, бесконечное перетаскивание хлебного припаса. «И чего в Енисейском не жилось?» — подумал с тоской. Прежние обиды показались ему глупыми, надуманными, а то, что теперь он никуда не мог уйти от своих бесноватых спутников, — было очевидным.

— Можно и здесь промышлять! — попробовал спорить. Но не был услышан.

— Дедушку31 надо задобрить! — крикнул передовщик Синеулю. — Перья по воде пускал — только раздразнил!

— Нашему водяному — перья на одеяло, — приплясывая, заскоморош-ничал новокрест. — Вашему этого, — шевельнул ногой убитого гуся с поблекшим пером.

— Нашему только свежего да живого! Добудь тупой стрелой! — приказал передовщик и выругался: — Хрен знает, какого роду-племени здешний дедушка. Но зол, мать его еть!

Синеуль подхватил лук и ушел вниз по реке. Вернулся он только к ночи, в мокрой одежде. Двумя руками прижимал к груди завернутого в кожаную рубаху дикого гуся. Птице тут же связали лапы и крылья.

— Люби и жалуй, дедушка, нашу ватажку! А мы тебе гостинец посылаем, — неслышно прошепелявил Михей тонкими рыбьими губами и бросил под водопад бьющуюся птицу. Раз и другой показались из пены птичий клюв да гузка, затем гусь исчез в глубине реки. Примета была хорошей: водяной охотно принял подарок.