Переплетенный (ЛП)

— Какие твои? — осмелилась она спросить.

Любящая улыбка.

— Я всегда была курицей-наседкой, как называет меня Эйден. Защитница. Распекательница. — Темный пристальный взгляд опустился, и улыбка исчезла. — Я всегда любила детей и боялась одиночества. Возможно, поэтому я не так упорно помогала Эйдену искать способ освободить нас, как я должна была. Но это мой крест, и я несу его.

Тонкости личности Евы очаровывали ее, и она сравнила ее с тем немногим, что знала о своей матери. До настоящего времени она была поймана в сети.

— Вы встречались с моим отцом во время терапии. Ты помнишь?

— Да.

— Ты что-нибудь чувствовала к нему? Что-то похожее на необъяснимое желание обнять его, то, что, Эйден сказал, ты чувствовала ко мне? — Внутренняя потребность, с которой Мэри Энн все еще боролась.

— Я чувствовала нежность к нему и благодарность. Тогда я думала, эти чувства возникли из-за его методов лечения Эйдена. Он садился с мальчиком, слушал и не судил.

— А теперь?

Пожатие плеч.

— Я не уверена. Как и Эйден, я была всего лишь ребенком, когда впервые встретилась с твоим отцом. Вероятно, я не знала, как осмыслить нечто глубокое, похожее на то, что муж и жена должны чувствовать друг к другу.

Мэри Энн всплеснула руками:

— Как мы тогда разберемся с этим?

— У меня теперь есть контроль над телом. Я могу путешествовать в прошлое, может, переместиться в более молодую версию себя. Это невероятно! — Голова Эйдена-Евы наклонилась вбок; уголки его губ поднялись в другой улыбке. — Все голоса. Ничего себе. Я забыла, как это трудно — подстроиться под всех. Эйден напоминает мне, что должен быть конкретный период моей жизни, чтобы вернуться туда, и поскольку я ничего не помню о том, кем я была, если я даже была кем-то еще, нет такого воспоминания, куда я могла бы отправиться, кроме его прошлого.

Мэри Энн пожевала нижнюю губу, задумавшись:

— Может быть только один способ. — Все еще дрожащей рукой — а теперь она дрожала еще больше — девушка залезла в рюкзак и вытащила дневник. Она прижала его к груди, не желая выпускать, но после минутного колебания передала его. — Он принадлежал моей матери. Она написала о своей жизни. Возможно, если ты действительно она, что-то там всколыхнет твою собственную память.

Хотела ли она? Или не хотела?

— Замечательная идея. — Руки Эйдена-Евы тряслись так сильно, что сильные пальцы ломали корешок, ложась на страницу. — Сегодня я устала, — прочитал он. — По телевизору ничего нет, но это хорошо. У меня есть компания. Мой драгоценный ангел прижимается ближе к моему сердцу. Сегодня она сильно толкается. — Он потер свой желудок, как будто проверив на признаки жизни. — Она требует яблочный пирог. Возможно, испеку ей один. Я почти чувствую запах корицы и вкус растаявшего мороженого.

Эйден перелистнул страницу трясущимися руками и продолжил читать:

— Я слишком устала, чтобы печь, поэтому Моррис принес пирог домой. В магазине был только вишневый, что ж. Я только надеюсь, мой ангелочек не начнет капризничать. Она… он… О, Боже мой. — Чмоканье губами. — Я практически могу ощутить его на вкус. — Глубокий вдох. — Почувствовать его запах. Я даже видеть его могу. Я действительно могу видеть его! Вишни такие красные. — Эйден взволнованно ахнул и внезапно исчез. Единственное, что указывало на то, что он был здесь, это вмятина на матрасе.

Виктория и Райли вскочили на ноги, с беспокойством осматривая комнату. Мэри Энн лишь схватилась за живот, слезы ужаса и глупой надежды, которые она старательно отрицала, текли по ее лицу. Она ждала возвращения Эйдена-Евы, убеждая себя, что они просто вернулись в прошлое Эйдена.

Ей не пришлось долго ждать. Через три минуты Эйден вернулся на кровать, словно никогда ее не покидал. Его глаза все еще были цвета лесного ореха. Как Мэри Энн, он плакал. Или точнее, Ева.

— Я помню. Я помню. — Ева бросилась к Мэри Энн, обнимая ее. — О, солнышко. Мое солнышко. Как я ждала этого дня. Мечтала о нем, все дни, пока вынашивала тебя.

Сначала Мэри Энн старалась не двигаться. Это ничего не доказывало, по крайней мере, не ей. Никто не смог бы вспомнить целую жизнь так быстро. Правда?

— Я вернулась. Я была в небольшом доме, в котором жила с твоим папой. Я была на восьмом месяце беременности и лежала на тахте, поглаживая живот и напевая тебе колыбельную, та чашка с вишневым пирогом стояла сверху. Теперь я помню. Я помню. На стенах были ужаснейшие обои в цветочек, и мебель была изношенной, но чистой, и я любила в ней каждый стежок. Тахту цвета апельсина и желтый диванчик. Я работала официанткой, чтобы помочь с выплатами. И поскольку в моем первом воспоминании с Эйденом я не была твоей соседкой, то предполагаю, что его родители увезли его. — Ее хватка усилилась. — Все это время… если бы только они остались, я, возможно, наблюдала бы, как рос мой ангелочек. Мой прекрасный ангелочек.

Мэри Энн помнила те обои в цветочек, морковную тахту, как она называла ее, и наполненный светом зал. Она провела первые десять лет своей жизни в том доме, лазая по той мебели, пока ее папа заканчивал школу, затем работал как проклятый, чтобы оплатить долги.

Каролин могла бы поменять обстановку, но она не стала этого делать. Она оставила все по-прежнему. Дань сестре, которой она и завидовала, и по которой носила траур?

Ева не могла знать тех деталей. Если только… Мэри Энн перестала дышать. Значит, это было правдой. Ева действительно была ее матерью. На мгновение она была слишком ошеломлена, чтобы реагировать, ее эмоции притупились. Затем радость взорвалась в ней, радость в самой ее чистой форме, откровенной и бурной, тронула каждую частичку ее души.

Ева пригладила свои волосы:

— Скажи мне, что тетя Каролин хорошо с тобой обращалась. Скажи, что твоя жизнь была счастливой.

Ее руки пришли в движение сами собой, обняв Еву за плечи. Они сжали друг друга в объятиях так крепко, как жаждали того с самого начала. Именно тогда Мэри Энн почувствовала, что наконец была дома, окутанная теплотой, светом и любовью.

— Я была счастлива, — она прочистила горло. — Она относилась ко мне как к своей собственной дочери. И думаю… думаю, она скучала по тебе. Она ничего не меняла в доме, даже сохранила яркую цветовую гамму, когда мы переехали, вероятно для того, чтобы мы обе чувствовали себя ближе к тебе.

— Так она простила меня. Спасибо, что рассказала. — Ева отступила, прикрыла рот ладонью и посмотрела в слезящиеся глаза Мэри Энн. — О, моя милая. Я обожала тебя с того самого момента, когда впервые узнала о тебе, представляла, как мы вместе ухаживаем за садом, делаем покупки, как ты укладываешь мои волосы, красишь мне ногти и накладываешь косметику, как когда-то я своей матери. Думаю, твой отец назвал тебя в честь меня и больницы, в которой ты родилась.

Она кивнула. С плачем она бросилась в руки Евы. Слезы свободно текли, обжигая ее кожу. У нее было то, о чем большинство могло только мечтать: второй шанс. Шанс любить, попросить прощения.

— Мне так жаль, что я убила тебя. Это моя вина. Я истощила тебя, помешала воспользоваться твоими способностями.

— О, милая, нет. Никогда так не думай. — Ева мягко и нежно провела руками по спине Мэри Энн. — Ты пресекла мою способность возвращаться в прошлое, чтобы переделать его, как я это называла, но я была рада этому. Не могу сказать, сколько раз я ставила крест на настоящем, накуролесив в прошлом. Впервые в жизни я не могла случайно или даже намеренно возвратиться в прошлое, поэтому удивительное будущее, которое я видела, было безопасным. Эти девять месяцев, пока я вынашивала тебя, были самыми счастливыми в моей жизни. То, что ты дала мне… я никогда не смогу в полной мере отблагодарить тебя. И милая моя, родная, было к лучшему для тебя, что меня не было. Зная себя, свои привычки, я бы пыталась исправить в твоей жизни все, что пошло не так, как надо. Я могла погубить тебя. Убить. И я не смогла бы жить с этим. Твой отец не мог. Он всегда был хорошим человеком. Не будь слишком строга с ним, что он держал мое существование в тайне. Я была трудной частью его жизни. И хорошей. — Усмешка. — Мы, бывало, лежали под открытым небом часами, разглядывая звезды, и были близки друг к другу.