Долгое прощание

– Слишком уж много она, по-вашему, знала, – возразил я.

Олз сломал сигарету пополам и стал жевать половинку. Вторую засунул за ухо.

– Еще одно объяснение – ей был нужен мужчина, здоровенный парень, который сумел бы ее задушить в объятиях и воскресить ее мечту.

– Она меня ненавидела, – сказал я. – Это не подходит.

– Конечно, – сухо вставил Эрнандес. – Вы ее оттолкнули. Но это она бы пережила. А потом вы взорвали перед ней мину, да еще при Спенсере.

– По-моему, ребята, вы недавно были у психиатра.

– Черт побери, – сказал Олз, – не знаете вы, что ли? Да они от нас не вылезают. Двое у нас просто на зарплате. Наш бизнес стал филиалом врачебного рэкета. Так и лезут в тюрьму, в суд, на допросы. Пишут доклады по пятнадцать страниц, почему какой-нибудь недоносок ограбил винную лавку, или изнасиловал школьницу, или сбывал наркотики в старших классах. Через десять лет мы с Эрнандесом вместо того, чтобы стрелять в тире и подтягиваться на турнике, будем заниматься тестами Роршаха и словесными ассоциациями. На дело будем выезжать с детектором лжи и сывороткой правды в черном чемоданчике. Жалко, не попались нам те четверо макак, которые обработали Большого Вилли Магоуна.

Мы бы им устроили адаптацию и научили любить своих мамочек.

– Так я пойду, пожалуй?

– Не убедили мы вас? – спросил Эрнандес, щелкая резиновой ленточкой.

– Почему, убедили. Дело умерло. Она умерла, все умерли. Все улажено, официально и аккуратно, как полагается. Осталось идти домой и про все забыть. Так и сделаю.

Олз достал из-за уха полсигареты, взглянул на нее, словно удивляясь, как она туда попала, и швырнул через плечо.

– Что вы скулите? – сказал Эрнандес. – Если б у нее запас револьверов не кончился, она бы и вас добавила для круглого счета.

– Между прочим, – угрюмо заметил Олз, – телефон вчера тоже работал.

– Ну, конечно, – сказал я. – Вы бы примчались со всех ног и выслушали бы запутанный рассказ, где она призналась бы только в мелком обмане. Сегодня утром вы имеете полное, как я надеюсь, признание. Вы не дали мне его прочесть, но ради любовного письмеца вряд ли бы вы стали вызывать прокурора.

Если бы по делу Леннокса вовремя как следует поработали, кто-нибудь раскопал бы его послужной список, узнал, где его ранили, и все остальное. А попутно всплыла бы и связь с Уэйдами. Роджер Уэйд знал, кто такой Фрэнк Марстон. И еще один частный сыщик знал, на которого я случайно вышел.

– Возможно, – согласился Эрнандес, – но полицейское следствие так не ведут. Если дело уже закрыто, его не ворошат снова. Даже если никто не нажимает, чтобы скорее с ним покончить. Я расследовал сотни убийств. В большинстве случаев все концы сходятся, и закон вступает в силу. Бывает, что и остаются какие-то неясности. Но когда есть мотив, средство, возможность, бегство, письменное признание и сразу за ним самоубийство, этого более чем достаточно. Ни одна полиция в мире не станет выделять дополнительного времени и людей, чтобы оспаривать очевидное. В пользу Леннокса было всего два аргумента: во-первых, некоторые считали, что он славный парень и не способен на убийство; во-вторых, были и другие, кто мог прикончить Сильвию.

Но другие не удирали, не писали признаний, не пускали себе пулю в лоб. Это все сделал он. А что касается «славного парня», то примерно шестьдесят-семьдесят процентов убийц, которые расстаются с жизнью в газовой камере, на горячем стуле или на виселице, были, по мнению их соседей, безобидны, хорошо воспитанные люди, как миссис Роджер Уэйд. Хотите прочесть, что она написала в своем письме? Ладно, читайте. Мне нужно в мэрию.

Он встал, открыл ящик и выложил на стол папку.

– Здесь пять фотокопий, Марлоу. Если попадетесь мне за чтением, вам не поздоровится.

Он подошел к двери, потом обернулся и позвал Олза:

– Хотите, вместе побеседуем с Пешореком?

Олз кивнул и вышел за ним вслед. Оставшись один, я открыл папку и увидел черно-белые фотокопии. Потом, дотрагиваясь только до краев, пересчитал их. Их было шесть штук, каждая по несколько страниц, сколотых вместе. Я взял одну копию, свернул ее в трубку и спрятал в карман. Потом стал читать следующую, лежавшую в папке сверху. Дочитав, сел и стал ждать.

Примерно через десять минут Эрнандес вернулся один. Он снова сел за стол, перебрал фотокопии и убрал папку в ящик.

Он вскинул на меня бесстрастный взгляд.

– Довольны?

– Лофорд знает, что вы сделали копии?

– Я ему не говорил. Берни – тоже. Берни сам их изготовил. А что?

– А вдруг одна копия пропадет? Он презрительно улыбнулся.

– Не пропадет. Но все равно, мы тут ни при чем. В прокуратуре тоже есть копировальная машина.

– Вы ведь не слишком любите прокурора Спрингера, капитан?

Он удивился.

– Я? Я всех люблю, даже вас. Убирайтесь отсюда к черту, мне работать надо. Я встал. Внезапно он спросил:

– Оружие при себе имеете?

– Как когда.

– У Большого Вилли Магоуна было два револьвера. Интересно, почему он их не пустил в ход.

– Наверно, думал, что его и так испугаются.

– Возможно, – небрежно заметил Эрнандес. Взял резиновую ленточку и стал растягивать на больших пальцах. Тянул все сильнее и сильнее. Наконец, она не выдержала и лопнула. Он потер палец, по которому ударил конец резинки. – Если долго тянуть, никто не выдержит, – сказал он. – Даже самый страшный на вид.

Ну, пока.

Я вышел за дверь и быстро покинул здание. Дурачком я был, дурачком и остался.

Глава 45

Вернувшись в свою контору на шестом этаже Кауэнга-билдинг, я разыграл обычную партию с утренней почтой. Прорезь для писем – стол – корзина.

Плотник – Сапожник – Портной. Сдул пыль со стола и разложил на нем фотокопию. Свертывал я ее аккуратно, и трещин не было.

Я снова перечитал признание. Оно было достаточно подробным и вполне ясным для любого непредубежденного человека. Эйлин Уэйд убила жену Терри в приступе дикой ревности, а потом, когда предоставилась возможность, убила и Роджера, так как была уверена, что он знает. Выстрел в потолок у него в спальне в ту ночь подстроила тоже она. Непонятно – теперь уже навсегда ? было одно: почему Роджер Уэйд молчал и не сопротивлялся. Должен же был понимать, чем это кончится. Видно, он махнул на себя рукой, и ему стало наплевать. Его профессией были слова, почти для всего он находил слова, а вот для этого не нашел.

«У меня осталось сорок шесть таблеток демерола, – писала она. – Сейчас я приму их все и лягу. Дверь заперта. Очень скоро меня уже нельзя будет спасти. Говард, постарайтесь понять. У меня за спиной стоит смерть. Каждое слово здесь – правда. Я ни о чем не жалею – разве, может быть, о том, что я не застала их вместе и не убила вместе. Не жаль мне и Фрэнка, которого здесь звали Терри Ленноксом. От того человека, которого я любила и за которого вышла замуж, осталась одна пустая оболочка. Он перестал для меня существовать. Когда он вернулся с войны, и я снова увидела его в тот день, сперва я его не узнала. Он-то узнал меня сразу. Лучше бы ему умереть молодым в снегах Норвегии, моему любимому, которого я отдала смерти. Он вернулся другом бандитов, мужем богатой шлюхи, испорченным, погибшим человеком, а в прошлом, может быть, мошенником. От времени все грубеет, снашивается, покрывается морщинами. Жизнь не потому трагична, Говард, что красота умирает молодой, а потому, что она делается старой и гнусной. Со мной этого не случится. Прощайте, Говард».

Я положил фотокопию в ящик стола и запер его. Пора было поесть, но что-то не хотелось. Я достал из стола свою дежурную бутылку, налил себе порцию, затем снова снял с крючка телефонную книгу и поискал номер редакции «Ежедневника». Набрал и попросил девушку соединить меня с Лонни Морганом.

– М-р Морган приходит не раньше четырех. Попробуйте позвонить в мэрию, в комнату прессы.

Я позвонил в мэрию. Нашел Лонни. Он меня еще не забыл.

– Вам, говорят, в последнее время скучать не приходилось.