Страница 9 из 16
– А. А я недавно был в том районе, в хаусботе горел свет, мебель расставлена, я думал, может, она здесь.
– Нет, мебель поставили, чтобы создать иллюзию, будто там кто-то живет, но это не так. По крайней мере, мы не живем, – говорю я, беру кусок cervelaat[20], сворачиваю трубочкой и засовываю в рот. – Он продан.
– Ты продал баржу Брама? – Брудж просто поверить в это не может.
– Мать продала, – уточняю я.
– Наверное, она ее за большое бабло сплавила, – шутит Хенк.
Я замолкаю, почему-то язык не поворачивается сказать, что и мне перепало. Тут Вау начинает рассказывать, как недавно читал в «Де Фолкскрант»[21] о том, что американцы сейчас отваливают большие деньги за старые хаусботы в Амстердаме, за швартовочные места, которые, оказывается, стоят не меньше.
– Ну нет, эту баржу надо видеть, – говорит Брудж. – Его отец архитектором работал, она такая красавица, три этажа, с балконами, все из стекла. – Его охватила ностальгия. – Как там ее назвали в журнале?
– «Баухауз-на-Грахте». – К нам приходил фотограф и снимал хаусбот вместе с нами. Но в журнале опубликовали только кадры с самой баржей, лишь на одной стояли Брам с Яэль, обрамленные панорамным окном, а за спиной у них словно в зеркале отражались деревья и канал. На оригинальном снимке был и я, но меня вырезали. Брам сказал, что его взяли из-за окна с отражением; якобы эта фотография была призвана демонстрировать дизайн, а не нашу семью. Но я подумал, что и семья наша была передана довольно точно.
– Не могу поверить, что она ее продала, – сетует Брудж.
Временами я и сам не могу, а иногда это кажется вполне правдоподобным. Яэль из тех, кто отрежет себе руку, если это потребуется для того, чтобы сбежать. Она и раньше так делала.
Ребята смотрят на меня со странным состраданием на лицах, от которого я отвык за два года анонимной жизни.
– Так, значит, сегодня Голландия – Турция… – начинаю я.
Все снова смотрят на меня, потом кивают.
– Надеюсь, в этот раз у нас дела пойдут получше, – продолжаю я. – На Чемпионате Европы все было так печально, что я не знаю, больше мне такого не вынести. Шнайдер… – Я качаю головой.
Хенк первый заглатывает наживку.
– Ты что, шутишь? Шнайдер – единственный нормальный бомбардир!
– Нет! – перебивает Брудж. – Ван Перси такой красивый гол немцам забил.
Тут встревает Вау со своим математическим подходом и несет что-то насчет того, что подобный спад и паршивая игра в прошлом году гарантируют улучшение в этом, что падать уже некуда, остается только двигаться вверх, и я могу расслабиться. Это универсальный язык разговоров о пустяках. В пути говоришь о поездках, про какой-нибудь неизвестный остров, дешевый хостел, ресторан с хорошими ценами. В данной ситуации – о футболе.
– Вилли, пойдешь с нами смотреть? – спрашивает Брудж. – Мы собирались к «О’Лири».
В Утрехт я приехал не ради пустых бесед, футбола и даже не к друзьям. Я приехал за документами. Надо было зайти в колледж, забрать нужные для получения паспорта бумаги. После этого я опять пойду в турбюро, может, на этот раз приглашу ее куда-нибудь выпить и решу, куда ехать. Куплю билет. Может, съезжу в Гаагу за визами, сделаю прививки. На блошиный рынок за одеждой. Потом в аэропорт. Таможенники обыщут меня тщательно: одинокий мужчина с билетом в один конец всегда вызывает подозрения. Потом долгий перелет с разрывом в часовых поясах. Служба иммиграции. Таможня. И наконец, я ступлю на незнакомую землю, испытав подпитывающие друг друга приятное возбуждение и дезориентацию. В такой момент может произойти все, что угодно.
В Утрехте у меня лишь одно дело, но почему-то вдруг весь остальной список действий, необходимых для того, чтобы убраться отсюда, начинает казаться просто бесконечным. И что еще более удивительно, не вызывает никакого возбуждения. Мне даже не хочется ни в какое новое место, а именно эта цель оправдывала всю суету. Теперь все это кажется просто утомительным. Я не знаю, где мне взять сил, чтобы преодолеть все препоны и убраться отсюда.
А «О’Лири» – это прямо тут, за углом, даже дорогу переходить не придется. Это я могу осилить.
Восемь
Октябрь становится холодным и сырым, словно за лето мы израсходовали всю квоту ясных и жарких дней. В моей мансарде на Блумштрат особенно холодно, так что я начинаю сомневаться, не зря ли я решил тут поселиться. Хотя я особо ничего не решал. Когда я проснулся утром на диванчике внизу уже в третий раз подряд, так совершенно ничего и не сделав, Брудж предложил мне пожить в мансарде.
Не то чтобы это было заманчивое предложение, скорее оно само свершилось по факту. Я все равно уже там жил. Иногда течение приносит тебя в совершенно неожиданные места; а иногда оно тебя уносит из этих мест.
В мансарде сквозит, окна дрожат на ветру. По утрам изо рта идет пар. Моей главной задачей теперь стало поддержание тепла. Когда я путешествовал, я зачастую днями сидел в библиотеках. Там можно набрать журналов или книг и переждать непогоду или от чего ты там еще бежишь.
Спастись оказалось возможным и в университетской библиотеке: такие же большие окна на солнечную сторону, удобные диваны, компьютеры с выходом в Интернет. Насчет последнего, правда, непонятно, благословение это или проклятье. Когда я путешествовал, замечал, что остальные просто помешаны на электронной почте. Я не такой. Ненавижу заходить в свой ящик. И так до сих пор.
Письма от Яэль приходят как по часам, раз в две недели. Думаю, у нее это в ежедневнике расписано, как и остальные дела. Но это лишь короткие сообщения ни о чем, отвечать на которые невозможно.
Вчера пришло очередное послание, разглагольствования о том, что ей надо бы сделать выходной и съездить в какую-то деревню на фестиваль паломников. Но она не рассказывает, от чего ей надо отдохнуть, не говорит, что у нее там за работа, чем она живет, все это как-то туманно и загадочно, лишь общие очертания, изредка дополняемые небрежными комментариями от Марйолейн. Нет, письма Яэль больше напоминают открытки. Идеальный разговор ни о чем: мало слов, информации еще меньше.
«Hoi Ma» [22], – начинаю отвечать я. Потом пялюсь на экран, думая, что написать. Я легко могу болтать на любую пустую тему, но когда дело касается матери, я теряюсь. Когда я путешествовал, было проще, потому что тоже можно было писать в открыточном стиле. «Я в Румынии, на Черном море, но сейчас не сезон и на курорте тихо. Часами наблюдаю за рыбаками». Хотя даже к таким коротким посланиям у меня в голове лепились дополнения. Например, о том, что одним ветреным утром я смотрел на этих рыбаков и вспомнил, как мы всей семьей ездили в Хорватию, мне тогда было десять лет. Или одиннадцать? Яэль спала допоздна, а мы с Брамом вставали пораньше и шли на причал, чтобы купить весь улов у одного пропахшего солью и водкой рыбака, который как раз в это время возвращался с моря. Но я следую ее примеру и вырезаю из своих посланий эти ностальгические элементы.
«Hoi Ma». Курсор мигает, словно упрекая, но я не могу двинуться с места, не могу придумать, что сказать. Я возвращаюсь во входящие, прокручиваю вниз, в прошлое. Передо мной последние несколько лет и периодические сообщения от Бруджа, от людей, с которыми я встретился во время странствий – расплывчатые обещания снова пересечься в Танжере, Белфасте, Барселоне, Риге – такие планы редко воплощаются в жизнь. Перед ними лавина писем от преподов с эконома, предупреждающих, что, если я не предоставлю объяснений, достойных именоваться «особыми обстоятельствами», есть риск, что на следующий год меня уже не будут приглашать обратно (я не предоставил – они не пригласили). Еще раньше – письма с соболезнованиями, некоторые я даже не открыл, а перед ними – сообщения от Брама, в основном всякие глупости, которые он любил мне пересылать, например отзыв о ресторане, куда он хотел сходить, фотки с на редкость ужасными архитектурными сооружениями, приглашение помочь ему с ремонтом. Я отмотал уже на четыре года, вот письма от сабы, который за два года после того, как открыл для себя Интернет, и до того, как начал болеть так тяжело, что сил на него не осталось, с удовольствием вкушал прелесть мгновенного общения, когда можно писать страницу за страницей и отправлять задаром.
20
Сервелат (голл.).
21
Ежедневная амстердамская качественная газета. Выходит по утрам.
22
Привет, мам (голл.).