Приговоренный

— Видели наши дороги? — спрашивал он, наполняя джином стаканчики. — Ветер, скалы, справа обрыв. Когда я проезжал тут впервые, — сказал он, чуть ли не хвастливо, — я даже подбадривать себя не мог. Глоток джина, он у меня в глотке застревал. Сам не знаю, чего так пугался.

— А теперь? Пан ухмыльнулся:

— Теперь я себя подбадриваю.

3

Белые облака…

Они громоздились на горизонте, их несло к побережью, они вдруг таяли и вдруг возникали, вспухали над колеблющейся водой; меня убаюкивала их нескончаемость, их доисторическая белизна, ведь такими они были в эпоху ревущих вулканов, в эпоху голой земли, еще не тронутые плесенью вездесущей жизни; такими они проплывали над раскачивающимся “Мэйфлауэром”, над ордами Аттилы, над аттическими городами; такими они были в безднах времен, над хищниками, рвущими тела жертв в душной тьме джунглей.

Мне ли не знать?

“Господи, господи, господи, господи…”

Я, кажется, приходил в себя. Путаница в голове пока что не упростилась, но жалобы Пана я уже понимал.

— Я из тех, кто никто да не будет богатым, — жаловался Пан. — Того, что у меня есть, хватит на старость, но на большее рассчитывать нечего.

— Выглядите вы крепко.

Я не утешал его. Мне было наплевать, как он выглядит, но для своего возраста он действительно выглядел неплохо.

Пан скептически поджимал тонкие губы:

— Может, я и не выгляжу стариком, но в Индии мне уже не побывать. Будь у меня деньги, я бы вновь съездил в Индию.

— Почему именно туда?

— Не в Антарктиду же, — его голубые глазки посверкивали. Он был доволен, что я его слушаю. — Я там не бывал. Но я плавал на Оркнеи.

— Что-то вроде кругосветного путешествия?

— Не совсем. Сам не пойму, что меня гоняло по свету. Но если мне нравилось место, я пытался его обжить. Я не квакер и не болтун, у меня свой взгляд на мир.

Я кивал.

Мне было все равно, о чем он говорит. Меня устраивал фон — фон живой человеческой речи. Не так впечатляет, как океан, но, в общем, греет.

— Почему в Индию? — вспомнил он мой вопрос. И хмурился: — Страдание очищает. Вид чужих страданий очищает еще лучше. Я до сих пор рад, что я не индус. Хорошо чувствовать свои мышцы, ступать по земле, знать, что завтра ты можешь поменять край, если он тебе разонравился. А индус рождается на мостовой и на мостовой умирает.

— И никаких других вариантов?

— Наверное есть, но они исключение.

Он повторил:

— До сих пор рад, что я не индус. Ради этого стоило съездить в Индию, правда?

Я кивал.

— Страдание очищает. Страдание определяет кругозор. Человек, видевший Индию, мыслит совсем не так, как человек, никогда не покидавший какой-нибудь городишко вроде нашего.

— Наверное.

Взгляд Пана остановился на газетах, беспорядочно разбросанных по стойке бара.

— Есть люди, не бывавшие в Индии. Это не криминал, — он покосился на меня, — но кругозор таких людей сужен. И таких людей, к сожалению, большинство. Они не знают что с чем сравнивать, а потому они не умеют ценить жизнь.

— Вы так думаете? Только поэтому?

Пан усмехнулся.

Его колючие голубые глаза выражали некоторую усталость, знак того, что он почти накачался:

— Каждый день мы читаем о самоубийствах. А аварии на дорогах? А рост преступности? Разве станет человек, умеющий ценить жизнь, мчаться на красный свет или стреляться на глазах у приятелей?

— Бывает и такое?

— Еще бы! — он вновь наполнил стаканчики. Он, пожалуй, не отдавал отчета, сколь справедливы его слова. — Вместо того, чтобы ехать в Индию, отправляются к праотцам. Только что о таком придурке писали в газетах. Собрал людей на пресс-конференцию, а сам пустил себе пулю в лоб.

Пан колюче уставился на меня:

— Почему он так сделал?

— Наверное, не бывал в Индии.

— Верно? — Пан обрадовался. — Вы умеете отследить мысль. А смешнее всего то, что придурок, пустивший пулю в лоб, запросто мог смотаться в Индию, средств у него хватало.

— Боялся?

— Не знаю, — неодобрительно отозвался Пан. — Этот тип вообще числился в чокнутых. Десять лет просидел где-то на задворках, а в банке, естественно, рос процент. Книги у него выходили, а он прятался даже от журналистов. Я сам читал его книги. — Пан обиженно взглянул на меня. — Скучно не было.

— Десять лет? Что значит — на задворках?

— На задворках — это и есть на задворках. Вилла где-то в лесном краю. Никого к себе не пускал. Придурок!

— Простите, Пан, о ком вы?

— Дерлингер… Или Барлингер… Нет, кажется, не так, — он подтянул к себе одну из газет. — Точно, не так. Но здесь даже фотография есть. Беллингер. Так правильно.

“Господи, господи, господи, господи…”

Я не думал, что все это так близко.

Мерзкий холодок пробежал по плечам, я опустил глаза. Не хотел, чтобы Пан увидел их выражение. Но, скептически обозрев фотографию, Пан вынес окончательный приговор:

— Придурок, По глазам видно. Такие не ездят в Индию.

Зато он бывал в Гренландии, подумал я. Наверное, это не проще.

И сказал:

— Я слышал о Беллингере. Он писатель. Чуть не получил Нобелевскую премию… Там, в газете, нет никакой ошибки?

— Беллингер, Беллингер… Он? — удовлетворенно подтвердил Пан. — Можете убедиться.

И подтолкнул ко мне газету.

Стараясь не торопиться, я развернул ее.

Пан не ошибся: имя Беллингера действительно попало на первую полосу.

Думаю, кроме скуки, Пан ничего на моем лице не прочел, но я скуки не чувствовал.

В газету попало еще одно знакомое имя: доктор Хэссоп. Он проходил как свидетель, а одновременно как старый приятель Беллингера.

Просмотрев пару колонок, я узнал, что весь роковой для писателя день доктор Хэссоп провел в компании с Беллингером и его новым литературным агентом. Не знаю, собирался ли сам доктор Хэссоп принимать участие в объявленной Беллингером пресс-конференции, зато я знал — весь год после событий на вилле “Герб города Сол” доктор Хэссоп тщательно пас старика. Он сумел что-то вытянуть из него? Что-то важное, связанное с алхимиками? Одиннадцать лет молчания, и вдруг — пресс-конференция! О чем собирался старик поведать миру?

Весь роковой для себя день, проведенный в стенах отеля “Уолдорф-Астория”, Беллингер ни на минуту не оставался один. Пресс-конференция была назначена на вечер, но уже с утра журналисты толкались в отеле. Великий отшельник собирался нарушить обет молчания, это не могло не привлечь. Правда, доктор Хэссоп и литературный агент Беллингера никого к старику не подпускали.