Страница 72 из 80
Майкл сохранил молчание.
— Тебя не существует, — прошипел Снеговик. — И никогда не существовало.
Он позволил этой фразе повиснуть в воздухе и выдул облако дыма, которое распространилось вокруг него.
Затем он открыл красную коробочку, которую держал в правой руке и извлек оттуда нож для колки льда с жемчужно-белой рукояткой.
Клак… клак… Ручка дыбы снова заскрипела. Майкл поморщился и прикусил нижнюю губу, когда боль заструилась через его суставы.
— Она пыталась отправить тебя на Западный Фронт, — Снеговик осмотрел своего пленника, будто примеряясь к нему с ножом, на лезвии которого блеснула опасная искра. — В надежде спасти тебя от русских, я полагаю? Вообрази это. Бедная Франциска, сражающаяся за жизнь своего честного и благородного рыцаря с помощью единственного доступного ей оружия.
«Я так устала», сказала она. Надо думать, ей пришлось много скоблить кожу мочалкой, чтобы избавиться от запахов этих людей. И ведь, выходит, Майкл был слишком влюблен в нее, ведь единственным запахом, который он мог ощущать, был ее собственный.
И теперь его истязали в его персональном Аду. Что ж, пожалуй, тост, который она предложила, был не лишен смысла.
За свободу?
За хорошие решения?
За солнце, что заходит на западе.
Это какой-то особый тост? — он вспомнил собственный вопрос.
И она ответила: Я надеюсь, ты его вспомнишь, когда придет время.
Он, наконец, вспомнил, что она хотела сказать ему.
Казалось, она и сейчас говорила с ним. Ее тихий голос из царства мертвых звучал внутри него.
Их нельзя остановить с Востока. Ни в одних наших самых смелых мечтах. Даже если мы попытаемся притвориться, что это не так, их не остановить… и когда этот город погибнет, я погибну вместе с ним тоже, потому что я уже выбрала свое поле битвы. Но ты… на Западе… возможно, сумеешь принять хорошие решения, которые помогут тебе выжить. Ты сможешь убрать свою винтовку навсегда, когда больше не понадобится сеять смерть. Ты сможешь быть честным немцем, который переживет войну, которую бессмысленно продолжать, и присягнуть британцам или американцам. Возможно, потребуется какое-то время, прежде чем ты обретешь свободу… но ты обретешь ее.
Вот видишь? Я ведь все говорю верно, разве нет?
— А затем ты убил ее, — сказал Риттенкретт. Он отвел руку назад и воткнул нож для резки льда в открытую нижнюю часть левой руки Майкла.
Эта небольшая боль ничего для него не значила.
— Ты британец? — теперь от ткнул ножом в правую руку пленника и провернул лезвие. — Американец? — нож погрузился в левое бедро. — Ты русский? — перед этим возникла пауза, а затем он вонзил нож для колки льда в правое яичко Майкла. — О-о, — протянул Риттенкретт, услышав крик сквозь стиснутые зубы. — Похоже, хоть этим тебя можно пронять.
Его зрители, притаившиеся в темноте, рассмеялись.
Риттенкретт кивнул тому, кто отвечал за ручку дыбы.
Клак… клак… Два поворота. Агония во время агонии. Туман пота и новый поток крови из носа Майкла. Следующий поворот ручки вырвет ему руки и ноги из суставов.
— Спрошу еще раз, — произнес Снеговик. — Ты британец?
Нож погрузился в бок Майкла, и новая кровь полилась на пол.
— Ты американец?
На этот раз под удар попала правая щека. Риттенкретт не сразу извлек нож, позволив ему некоторое время вибрировать под собственным весом.
— Ты русский? — рука Риттенкретта замерла в воздухе. Конец сигариллы был раскаленным докрасна, как его лицо.
Нож воткнулся в мягкую плоть между пенисом Майкла и мошонкой.
— О, я промахнулся! — усмехнулся Снеговик, вытащив нож и ткнув им в левое яичко пленника.
Зрители зааплодировали, и он направил лезвие дальше. Затем остановился, чтобы выпить воды и поджечь свежую сигариллу.
— Какой смысл хранить молчание, майор? — спросил он, повернувшись к обливавшемуся кровью и потом пленнику, растянутому на дыбе. — Я ведь просто спрашиваю о твоей национальности, вот и все. Фактически, я хочу узнать, на кого ты работаешь, — он снова занял свою позицию и поднял нож. — Итак, начнем снова. Ты британец?
Нож сверкнул в грязноватом свете и вонзился в левую ногу Майкла над коленом.
— Ты американец?
На этот раз лезвие проткнуло верхнюю часть груди в области ключицы.
— Ты русский? — Риттенкретт занес нож высоко. — Знаешь, кем бы ты ни был, это бесполезно. С тобой уже, считай, кончено. Не только с тобой, но и со всей твоей работой. Потому что, знаешь ли, одно авторитетное лицо донесло, что ученых всего несколько дней отделяет от того, чтобы завершить работу над «Черным Солнцем», и когда эта работа завершится, ничто не сможет устоять против Рейха.
Свет поблескивал на окровавленном кончике ножа.
Капля крови упала, попав Майклу на лоб.
Он запомнил услышанное.
Черное Солнце.
Всего несколько дней.
Что-то внутри него, что он так старался усыпить… а возможно, даже усыпил на некоторое время, теперь разливалось по его мускулам и заставляло его широко раскрыть горящие яростью зеленые глаза.
Черное Солнце.
Что же, во имя Бога, это может быть?
Забыв о себе, забыв обо всей своей боли, которая ныне объединилась в одну огромную непрекращающуюся агонию, он вспомнил о своем долге, который заключался не только в том, чтобы отвлекать Франциску Люкс. В миг эта мысль оттянула его от самого края, очистила голову.
Он знал, кто он. Знал, кем он должен быть. И знал, почему.
Майкл посмотрел на Снеговика и заговорил. Его голос походил на хриплый скрежет, и говорил он по-английски.
— Лучше бы… ты этого не говорил.
— Он сказал что-то! — с искренним изумлением воскликнул Риттенкретт, поворачиваясь к остальным. — И, похоже, это был английский. Утманн, иди сюда! Ты, вроде, говоришь по-английски?
— Я убью тебя, — прохрипел Майкл Галлатин — растянутый на дыбе узник Гестапо.
— Что? — Риттенкретт наклонился к нему, зажимая сигариллу зубами в левом уголке рта.
Снеговик поистине не мог знать, что сейчас видит, пожалуй, самую идеальную упаковку в мире.
Глава четырнадцатая. Клетка Души
— Я убью тебя, — повторил майор. Впрочем, сейчас его голос уже походил не на скрежет, а на рычание зверя. С его телом начали происходить изменения.
Одним из преимуществ его положения была поистине идеальная маскировка. И идеальное умение перевоплощаться. Такое умение может прийти лишь после сотен попыток измениться. А за свою насыщенную жизнь Майклу Галлатину приходилось проходить через боль превращения не одну сотню раз, поэтому он отточил умение контролировать трансформацию, будучи в любом состоянии, в любую погоду, в любое время года, сколько угодно раз на дню. Он мог обратиться из любого положения — как из торжественно неподвижного в лесной чаще в надежде обогнать локомотив самого Сатаны на рельсах подземного мира, так и во время сражения на крыше движущихся аэросаней.
Он был в своем мастерстве чрезвычайно хорош и теперь… он быстро открыл клетку своей души и освободил свой собственный Ад.
Несколько изменений в почти неуловимо быстрой последовательности произошли друг за другом. Послышался треск ломающихся костей и трансформирующихся суставов, мокрое скольжение заново группирующихся сухожилий, которые могла, но не успела вывести из строя дыба. Тело начало покрываться шерстью. Лицо словно растворилось, его заменило второе — темное лицо — которое было скрыто под маской первого. Оно было столь же избитым и окровавленным, сколь и первое, ведь раны человека являлись и ранами зверя. Пальцы рук и ног деформировались, на них вырастали когти. Клыки вырывались из кровоточащих десен. Уши обрастали шерстью, удлиняясь, словно хищные цветы. Грудная клетка дрожала, меняя форму. Торс перекраивался, позвоночник искажался, шея утолщалась, плечи нарастали, как пульсирующие серые канаты, а черная шерсть скользила по ним, пересекая грудь, живот и пах. Боль была невыносимой и сакральной. Боль была религиозным опытом, потому что благодаря ей Майкл Галлатин возрождался.