Страница 23 из 35
На городском пляже — ларьки с пиццей и карусели давно закрыты — Эдипа абсолютно спокойно прошла сквозь сонно плывущее облако шпаны в летних бандитских куртках, на которых был вышит почтовый рожок, и нитка в здешнем лунном свете сияла чистым серебром. Они чем-то обкурились, обнюхались, обкололись, и, возможно, не заметили ее вовсе.
В прокуренном салоне автобуса, набитом едущими на ночные смены неграми она увидела нацарапанный на спинке сиденья рожок, вспыхнувший для нее ярким светом, и надпись ТРУП. В отличие от ВТОР, кто-то взял на себя труд карандашом подписать: Тронувший Рожок Умрет Преждевременно.
Неподалеку от рок-клуба «Филлмор» она обнаружила известный символ приколотым к доске объявлений на прачечной среди прочих клочков бумаги, предлагавших по умеренной цене глажение и нянек. Если вы знаете, что это значит, — говорилось в записке, — то понимаете, где узнать больше. Вокруг, подобно ладану, благоухал, вздымаясь к небу, аромат хлорки. Машины внутри свирепо пыхтели и хлюпали. Не считая Эдипы, у прачечной никого не было, а флуоресцентные лампочки дисгармонировали с белизной, хотя именно ей посвящалось касание их лучей. Негритянский район. А Рожок столь же посвящен этой цели? Значит ли это "Тронуть Рожок"? Кого спросить?
Всю ночь в автобусах она слушала по радио песенки из последних позиций "Двухсот хитов" — они никогда не станут популярными, их мелодии и тексты исчезнут, будто никогда и никем не пелись. Девушка-мексиканка, несмотря на гул мотора, пыталась слушать одну из этих песен, напевая мелодию, словно собираясь запомнить навеки; на стекле, запотевшем от ее дыхания, она ноготком вычерчивала почтовые рожки и сердечки.
В аэропорту Эдипа — она казалась себе невидимкой, — подглядела партию в покер, где неизменно проигрывающий аккуратно и добросовестно вносил каждый свой проигыш в бухгалтерскую книгу, чьи страницы были украшены небрежно выведенными почтовыми рожками. "В среднем, друзья, моя выручка — 99.375 процентов", — объявил он. Незнакомцы смотрели на него, кто равнодушно, а кто с раздражением. "Это за двадцать три года, — продолжал он, пытаясь улыбаться. — Всегда малюсенький процент, когда чет случается нечетом. Двадцать три года. Мне никогда не удастся превзойти эту цифру. Почему же я не бросаю это дело?" — Никто не ответил.
В одной из уборных было объявление от ГОСТа — Генерального общества смерти (территориального) — вместе с номером абонентского ящика и почтовым рожком. Раз в месяц они выбирали жертву среди невинных, добродетельных, общественно полезных и обеспеченных людей, употребляли ее или его в сексуальном смысле, а затем приносили в жертву. Эдипа не стала списывать номер.
Какой-то нескоординированный мальчишка собирался лететь рейсом "Трансуорлд Эйрлайнс" на Майями, — он хотел проникнуть ночью в дельфинариум и вступить в переговоры с дельфинами, которые сменят, по идее, на земле человека. Он страстно, взасос целовал на прощание мать. "Я напишу тебе, мамочка", — повторял он. "Пиши через ВТОР, — говорила она, — помни об этом. Иначе полиция тебя схватит. А дельфины возненавидят". "Я люблю тебя, мамочка", — сказал он. "Люби дельфинов, — посоветовала она. — Пиши через ВТОР".
Так все и шло. Эдипа играла роль подслушивающего соглядатая. Кроме всего прочего она обнаружила сварщика, который лелеял уродство своего деформированного лица; бродягу-ребенка, жалевшего, что не родился мертвым, подобно тому, как некоторые изгои жалеют, что упустили и не примкнули к милой убаюкивающей пустоте общины; негритянку с замысловатым узором слоеного шрама через всю по-детски пухлую щеку, она постоянно проходила через ритуалы выкидыша — всякий раз по разным причинам, — увлеченная не столько процессом, сколько перерывами в нем; престарелого ночного сторожа, грызущего кусок мыла "Айвори Соуп", он выдрессировал свой виртуозный желудок справляться с лосьонами, освежителями воздуха, лоскутками материи, табаком, мазями в безнадежной попытке усвоить все — все обетованное, все плоды производства, все предательство, все язвы, пока не поздно; и даже еще одного соглядатая, висевшего у спокойно освещенного городского окна в поисках Бог знает какого особого образа. И любой намек на отчуждение, на уход от обычной жизни был украшен почтовым рожком — на запонке, переводной картинке или машинальном бесцельном рисунке. Она настолько привыкла к встрече с ним, что позднее, в воспоминаниях, ей казалось, будто она виделаего чаще, чем это было на самом деле. Хотя хватило бы и пары-тройки раз. Даже с лихвой.
Она каталась в автобусах и гуляла, пока, предавшись несвойственнному для нее фатализму, не шагнула в рассветающее утро. Что стало с той Эдипой, которая так смело приехала сюда из Сан-Нарцисо? Та оптимистичная детка действовала подобно частным сыщикам из старинных радиопостановок, будучи уверена, что для раскрытия любой великой тайны нужны лишь мужество, находчивость и свобода от узколобо-коповских правил.
Но любой частный сыщик рано или поздно подвергается экзекуции. У почтовых рожков для экзекуции имелся свой способ — их изобилие этой ночью, их зловещее, нарочитое репродуцирование. Зная ее болевые точки, ганглии ее оптимизма, они парализовывали Эдипу точнейшим образом нацеленными щипками.
Прошлой ночью она могла еще задавать себе вопрос: какие еще неформалы, кроме знакомых ей парочки-другой, общаются через ВТОР? К рассвету она имела уже полное право спросить: а кто, собственно, общается по-другому? Если чудеса — как много лет назад постулировал на масатланском пляже Хесус Аррабаль — и в самом деле проникают в мир этот из мира иного — поцелуй космических бильярдных шаров, — то к ним относятся и все сегодняшние рожки. Ведь Бог знает сколько на свете граждан намеренно выбрали отказ от сообщения через официальную почтовую систему Ю.С. Мэйл. И это не акт предательства, и даже, вероятно, не вызов. Но хорошо просчитанный уход от жизни Республики, от ее аппарата. В чем бы ни было им отказано — пусть из ненависти, или безразличия к их голосам, из лазеек в законодательстве, или просто из невежества, — этот уход оставался за ними — уход необъявленный, приватный. Ведь не могли же они уйти в вакуум, значит, должен быть отдельный, безмолвный, замкнутый мир, о котором никто не подозревает.
В самом центре, на Говард-стрит, когда начинался утренний час пик, Эдипа вылезла из драндулета, чей древний водитель ежедневно терпел убытки, и двинулась по направлению к Пристани. Она знала, что выглядит ужасно: костяшки рук черны от стертого грима, во рту привкус старой выпивки и кофе. На лестнице, ведущей в пропахшие инсектицидами сумерки меблирашек, она через открытую дверь увидела свернувшегося калачиком старика, неслышно подрагивающего от плача. Белые, как дым, руки закрывали лицо. На тыльной стороне левой ладони она разглядела почтовый рожок, вытатуированный старыми чернилами, блекнущий и расплывающийся. Зачарованная, она вошла в этот полумрак и стала подниматься по скрипящим ступенькам, останавливаясь в нерешительности на каждой. Когда до старика оставалось три ступенькии, его руки разлетелись в стороны, и изможденное лицо, жуткий торжествующий взгляд глаз с лопнувшими капиллярами остановили Эдипу.
— Вам помочь? — Ее трясло от усталости.
— Моя жена во Фресно, — сказал старик. Он был одет в старый двубортный костюм, протертую серую рубаху, широкий галстук, и без шляпы. — Я ушел от нее. Так давно, что уже не припомню. Это ей. — Он протянул Эдипе письмо — на вид он таскал его с собой годами. — Опустите его… — он вытянул вперед татуировку и посмотрел ей в глаза, — ну, вы знаете. Я не могу туда пойти. Сейчас это уже слишком далеко, у меня была тяжелая ночь.
— Понимаю, — ответила она. — Но я в городе недавно. И не знаю, где здесь это…
— Под мостом автострады. — Старик махнул рукой в направлении, куда она шла. — Там он всегда есть. Увидите. — Глаза закрылись. Какие плодородные почвы поднял он, просыпаясь с каждым рассветом, какие концентрические галактики открыл — он, выхватываемый каждую ночь из тихой бороздки, которую основательно перепахивало массивное тело города? Какие голоса ему слышались — обломки люминисцентных богов среди замызганной листвы обоев, зажженные огарки свечей, вращающиеся в воздухе — прототипы сигареты, которую он — или его друг — заснув, забудет во рту, и окончит жизнь в пламени, вместе с интимной солью, хранимой все эти годы ненасытным матрасом, способным удерживать в себе пот от всякого кошмара, жидкость из всякого беспомощного мочевого пузыря, порочное, печальное завершение поллюционного сна — словно банк памяти в компьютере для подсчета потерь? Эдипой почувствовала вдруг острую потребность прикоснуться к нему — будто иначе не сможет поверить в старика, не сможет его вспомнить. Вымотанная, едва сознающая, что делает, она прошла через последние три ступеньки и присела — обняла этого человека, держала его, направив еле теплящийся взгляд своих глаз вниз по лестнице — в утро. Она почувствовала на груди влагу и увидела, что он снова плачет. Хотя он еле дышал, слезы хлестали, как из насоса. "Я не могу помочь, — шептала она, баюкая его, — не могу". До Фресно было уже слишком далеко.