Страница 17 из 35
— Здравствуйте, — обратилась Эдипа.
— Мне снился дедушка, — сказал мистер Тот. — Он был весьма стар, по меньшей мере не моложе, чем я сейчас, а мне девяносто один. В детстве я думал, что деду всю жизнь был девяносто один год. А теперь мне кажется, посмеиваясь, — будто это мне всю жизнь был девяносто один. Ну и истории рассказывал старик. Он работал в "Пони Экспресс", еще во времена золотой лихорадки. Помнится, его коня звали Адольфом.
Растрогавшись, но думая о бронзовой табличке, Эдипа улыбнулась ему насколько умела по-внучкиному и спросила: — А ему приходилось сражаться с грабителями?
— Старик был жестоким, — сказал мистер Тот, — убивал индейцев. Боже мой, у него на губах прямо слюна висела, стоило ему заговорить об убийстве индейцев. Он, должно быть, любил эту часть своей работы.
— А что вам снилось?
— А, вы об этом, — похоже, он смутился. — Сон перемешался с мультфильмом о поросенке Порки. — Он махнул рукой в сторону телевизора. Понимаете, он проникает в ваши сны. Чертова машина. Вы видели ту серию про Порки и анархиста?
На самом деле она видела, но сказала «нет».
— Анархист весь одет в черное. В темноте видны лишь глаза. Действие происходит в тридцатых. Порки еще совсем мелкий. Дети мне сказали, что теперь у него есть племянник — Цицерон. Помните, как во время войны Поркиработал на оружейном заводе? Вместе с Багсом Банни. Тоже хорошая серия.
— Одет в черное, — напомнила Эдипа.
— Там было что-то об индейцах, — пытался он вспомнить, — во сне. Индейцы в черных перьях, индейцы, которые вовсе не индейцы. Мне рассказывал об этом дед. Крылья белые, а те фальшивые индейцы жгли, похоже, кости и выкрашивали перья костным углем. Так они становились невидимы ночью, ведь они приходили по ночам. Именно поэтому старик, царство ему небесное, узнал, что они — не те, за кого себя выдают. Ни один индеец не нападет ночью. Если его убьют, то душа навсегда останется блуждать во мгле. Язычники.
— Но если они не индейцы, — спросила Эдипа, — то кто же?
— Какое-то испанское название, — нахмурился мистер Тот, — мексиканское. Нет, не помню. Может, они писали его на кольцах? — Он потянулся за сумкой для вязания, стоявшей возле кресла, и вытащил голубую пряжу, иголки, образцы, и наконец — потускневшую золотую печатку. — Дед срезал ее с пальца одного из тех, кого убил. Представляете, девяносто один год, и такая жестокость? — Эдипа внимательно осмотрела кольцо. На нем был рисунок — снова символ ВТОРа.
В льющемся из всех окон солнце она с ужасом оглянулась вокруг, будто оказалась в западне в самом центре замысловатого кристалла, и произнесла: Боже.
— Я тоже порой его чувствую, в определенные дни, дни определенной температуры, — сказал мистер Тот, — и атмосферного давления. Вы слыхали о чем-нибудь подобном? Я чувствую, что он рядом.
— Ваш дед?
— Нет, мой Бог.
И она отправилась на поиски Фаллопяна, который, по идее, был знатоком по части "Пони Экспресс" и "Уэллса, Фарго", коль скоро писал о них книгу. О них-то он знал, но вот что касается их темных противников…
— Конечно, — сказал он ей, — у меня кое-что есть. Я написал в Сакраменто по поводу этой мемориальной таблички, и они уже несколько месяцев гоняют мой запрос взад-вперед по своему бюрократическому болоту. Все кончится тем, что мне пришлют какую-нибудь книжку-источник. И в ней будет написано: "Старожилы помнят эту историю", и все, что бы там ни произошло. Старожилы. Вот настоящая хорошая документация — Калифорниана, вздор. Так уж совпадет, что автор уже мертв. И не найти никаких следов, если только не столкнешься с некой случайной взаимосвязью, как вышло у тебя с этим стариком.
— Полагаешь, тут и вправду есть взаимосвязь? — Сколь тонкой должна она быть, подумалось Эдипе, как длинный белый волосок, протянутый через столетие. Два глубоких старца. И от истины ее отделяют изнуренные мозговые клетки.
— Мародеры, безымянные, безликие, одетые в черное. Может даже нанятые федеральным правительством. Те подавляли в то время весьма жестоко.
— А это не могло быть конкурирующей почтовой службой?
Фаллопян пожал плечами. Эдипа показала ему символ ВТОРа, и он снова пожал плечами.
— Майк. Я увидела его в женском туалете, здесь, в «Скопе».
— Женщины, — только и смог он сказать. — Никогда не знаешь, куда их занесет.
Приди Эдипе в голову заглянуть на пару строчек выше в пьесе Варфингера, то следующую связь она уловила бы сама. Но все шло так, как шло, и связь эта обнаружилась с помощью некоего Чингиза Коэна, самого известного филателиста в Лос-Анжелесе. Действуя по инструкциям в завещании, Мецгер приволок этого дружелюбного, гнусоватого эксперта, чтобы тот за процент произвел инвентаризацию и оценку коллекции Инверарити.
Как-то дождливым утром, когда над бассейном витала дымка, — Мецгер снова уехал, а «Параноики» были на записи, — этот самый Чингиз Коэн поднял Эдипу с постели, его волнение ощущалось даже по телефону.
— Тут есть некоторые несоответствия, миз Маас, — сказал он. — Вы не могли бы подъехать?
Выезжая на скользкую трассу, она чувствовала абсолютную уверенность, что эти «несоответствия» связаны со словом «Тристеро». Мецгер отвозил Коэну альбомы с марками на эдиповой «Импале», но тогда ее интерес не достиг еще того уровня, чтобы в них заглянуть. Но сейчас она вдруг подумала — будто ей нашептал дождь, — что Коэн может знать о частной почте нечто, чего не знает Фаллопян.
Когда он открыл дверь в свою квартиру-офис, она увидела его обрамленным длинной прогрессией дверных проемов — комната за комнатой, пропитанные дождливым светом, — размеры проемов убывали в направлении к Санта-Монике. На Чингизе Коэне лежал отпечаток летней простуды, ширинка полурасстегнута, трикотажная рубашка в духе Барри Голдвотера. В Эдипе тут же проснулись материнские чувства. В комнате — по счету, наверное, третьей, — он усадил ее в кресло-качалку и принес настоящего домашнего вина из одуванчиков в изящных бокалах.
— Эти одуванчики я собрал на кладбище два года назад. Сейчас того кладбища нет. Его снесли при строительстве Восточного Сан-Нарцисского шоссе.
На этой стадии она уже могла распознавать подобные сигналы — как эпилептик, говорят, чувствует приближение припадка: запах, цвет, чистый пронзительный мелизм. Впоследствии он помнит лишь этот сигнал — суетное, мирское извещение, — но не то, что открылось ему во время приступа. Эдипа подумала, не останется ли и она в конце концов (если все это, конечно, когда-нибудь завершится) лишь с нагромождением воспоминаний о ключах к разгадке, сигналах, намеках, но не о главной истине, которая, наверное, слишком ярка, чтобы память могла ее удержать; которая, должно быть, всегда взрывается ослепительным светом, необратимо разрушая собственно идею, оставляя передержанное в проявителе черное пятно, когда в сознание возвращается обычный мир. После глотка вина ей пришло в голову, что никогда она не узнает, сколько таких припадков уже посещало ее и как нужно справляться со следующим. Может, не поздно даже сейчас, в последнюю секунду… — но кто его знает? Она кинула взгляд в коридор дождливых комнат Коэна и впервые поняла, сколь велика опасность заблудиться.
— Я взял на себя смелость, — говорил тем временем Чингиз Коэн, связаться с Экспертным комитетом. Я пока не отсылал им спорные марки, дожидаясь получения соответствующих полномочий от вас и, конечно, от мистера Мецгера. Но как бы то ни было, я думаю, все гонорары могут быть оплачены за счет данной собственности.
— Боюсь, я не вполне понимаю, — сказала Эдипа.
— Позвольте. — Он подкатил к ней столик и пинцетом аккуратно вытащил из пластиковой папки юбилейную американскую марку — "Пони Экспресс", выпуска 1940-го года, трехцентовую, коричневая хна. Гашеная. — Смотрите, — произнес он, включая маленькую мощную лампочку, и протянул ей прямоугольную лупу.
— Это не та сторона, — сказала Эдипа, когда он мягко протер марку эфиром и положил ее на черный поднос.
— Водяной знак.
Эдипа пригляделась внимательнее. Снова он — ее символ ВТОРа, — он проявился в черном, чуть справа от центра.