Дверь

Он мог к столу сесть, чувствовал - может. Даже съесть что-нибудь мог. Чувствовал - вкусно. И на лавку с подголовником дубовую - дуб как почерневшая бронза - мог лечь и уснуть со сновидениями, от которых щиплет в носу, как от газированной воды. Чувствовал - допустимо. Но не смог пошел к двери и открыл ее.

Не было ничего. Даже холода.

И трудно было дышать.

"Где лес? Нет леса!" - Петров увидел себя на площадке того немецкого дома. Осколки кафеля хрустели под ногами. Дверь была открыта в небо. Но неба не было. За порогом, куда ему предстояло шагнуть, все было мертвым и черным. Мертвыми были сады, мертвой была весна. Все было деформировано, сдвинуто, безвоздушно. Мертвыми были лепестки вишен у его ног. Как слюдяные бабочки. Волны реки не двигались.

И нечем стало дышать.

"Оглянись", - услышал он голос Волка, а может быть, Кочегара...

Он оглянулся, повернув голову медленно, как бы сламывая ослюденевшие позвонки.

И не было ни стола, ни лавки дубовой, ни самой избушки - было поле аэродрома. За барьером из крашеных труб стояла Люба. Она вздымалась на цыпочки, тянула к нему загорелую руку. И тоска в ее глазах была такой горестной, такой печально живой: в этот час она жалела его и нуждалась в нем - без него она была одна в целом свете. Это был момент истины, и, может, единственный в странной жизни Петрова. Да еще солдатские сны...

Люба махала ему рукой.

Прислонившись к березам, стояли понуро Каюков и Лисичкин.

"Откуда на взлетном поле березы?"

Кровь стучала в висках, словно голова его сделалась для кого-то литаврами. Сквозь этот грохот и удушающее гудение Петров расслышал отчаянный крик, далекий и слабый:

- Александр Иванович! Родненький!

Крик этот бился в его голове, и вокруг него, и отражался от деформированного пространства за дверью.

- Александр Иванович! Ну что ж вы не дышите?

Крик этот, наверное, стронул что-то в природе. Петров почувствовал едва различимый запах апельсинов и еще другой, чего-то ласкового и теплого.

- Ну вздохните. Вздохните...

Эти слабые запахи заставили Петрова отступить от порога и втянуть в себя воздух, разреженный, похожий на пузыри. Вздох был болезнен.

Люба в белом платье с красным пояском приближалась к нему. Приникала к нему лицом.

Крик бился уже возле уха.

- Александр Иванович, родненький, золотой. Ну вздохните же. Вздохните. Ну еще...

Петров вобрал в себя душного, словно пена, воздуху.

И открыл глаза.

Лидочка почти лежала на нем. Из ее глаз обильно лились слезы. Она держала возле его рта наконечник кислородного шланга. Кислород срывал с ее пальцев запах апельсинов и легких недорогих духов.

- Петров, миленький, Александр Иванович, родненький, - причитала Лидочка. - Что это вы вздумали не дышать? Вы возьмите-ка себя в руки.

Больные на других кроватях сидели: даже те, которым нельзя было сидеть, сидели, чтобы хоть так помочь Лидочке - ее великой любви и ее заботе спасения.

И это спасение снизошло на них всех.