Очаровательное захолустье

Некоторое время там тишина - потом голос Любки:

- Поскольку замгенерального по связям с общественностью теперь я, а общественность теперь - это ты, то я связываюсь с тобой и сообщаю, что тендер мы выиграли.

- Ура, - произношу я.

- Но чуть было не проиграли.

- Почему?

- Сразу после твоего ухода Андре с крыши кинулся.

- ...Погиб?!

- Нет, слава богу! Зорин спас.

- Зорин?.. За ним кинулся? С парашютом?

- Нет. Это уж ты преувеличиваешь! Просто заранее Андре за ногу привязал.

- Внимательны вы к нему.

- Так он же сын Есенина и Зорге!

И вот отец уже, упрямо шаркая тапками, идет по длинным больничным коридорам, пристально - и как бы недоуменно - разглядывая то одно, то другое. Подходит к залитому солнцем окну, сморщившись, разглядывает цветы в горшках. И, продолжая свою почти столетнюю сельхоздеятельность, цепко хватает какой-то лист и с яростью разглядывает его, вывернув, как ухо провинившегося.

- Не может быть такого растения! - отпихивает лист.

И он, видимо, прав! Потом вдруг, повернувшись, смотрит на меня:

- Ну а как ты - сделал там, что намечал?

- Ничего я не сделал!

- ...Турок ты, а не казак, - ласково говорит папа.

Мы привозим его из больницы домой, кормим, и он укладывается отдохнуть. Я заглядываю в светящуюся щель: читает, почти вплотную поднеся книжку к глазам. Молодец.

Потом мы на кухне ругаемся с женой.

- У тебя после этого юга морда... как красный таз!

- А у тебя... как губка!

- Значит, мы созданы друг для друга?

На радостях мы дарим одному таракану жизнь.

СЕКОНД-ЭНД

Думал, когда вернулся сюда: на берегу Невы всю душу распахну! Однако дело не бойко идет. Етишин погиб: отсек-таки клерк-злодей ему голову листом писчей бумаги - и на этом все кончилось. Из вещей написал только "Песнь кладовщика", но кладовщик почему-то за ней не явился. Хотелось бы написать что-то более накипевшее, да слова не идут.

Однажды забрел на заседание "Ландыша", но Сысой, сильно за это время заскучавший, накинулся с воплем:

- И ты смеешь к нам приходить?! После всей той коррупции?

Да, я коррумпировался. Но как-то мало.

И я вышел. Лунем ему не стать никогда. Специально прошел мимо дома Луня на Крюковом канале. Думаю, встреться мы сейчас с ним, нашли бы друг для друга немного доброты. Все-таки душа у него есть, хотя и хитрая. И вспоминается он почему-то тепло: может быть, по сравнению с нынешними?..

Что еще? Был тут в доме культуры моряков на встрече общественности с Фалько. Говорил-то он горячо и потом, пожимая со сцены руки, пожал и мою, но явно не узнал при этом. Кто я ему? Пересекались однажды... Таких у него полно. Да и невозможно, наверно, различить отдельные лица в толпе? Конечно, хотелось бы это проверить - но где ж я возьму толпу? Только старина Зорин меня узнал, помахал. Есть и удачи. В ГНИИ чумы, где я вел литературный кружок, с нового года возобновилось финансирование. Так что я теперь снова на коне. К сожалению, на зачумленном.

Написал басню "Мышь и батон", где батон все-таки побеждает.

Крот здоровается со мной на лестнице бегло: забыл, видимо, своего замгенерального!

Однажды только погутарили с ним. Я вышел из дома очень рано: чумовики почему-то любят литературой заниматься до начала рабочего дня. И у парадной стоял Крот, ждал машину. Было еще темно, но на тонком снегу кто-то уже отпечатал черные следы через двор наискосок.

- Знаете, - Крот сладко потянулся, - а я часто вспоминаю те дни. Очаровательное захолустье! Ветеринары, коровы...

Это же мой проект! Я еще могу! - я обрадовался. Тут подъехал "БМВ", оставляя два темных следа.

- Но предпочитаю работать более скучно, - сухо закончил он и уехал...

Любка вышла замуж за Андре, и теперь у Есенина и Зорге есть внук. В кого-то удастся?

Однажды вдруг позвонил мне Фрол и замогильным голосом спросил: не могу ли я написать ему речь на открытие берлинской выставки русских икон и пиломатериалов? Свести их, так сказать, вместе с присущей мне... Я отказался. О чем жалею. Может, все-таки можно было свести, за большие деньги?

По телевизору я гляжу, как он гуляет по странам и континентам, но не завидую ему: на него порой смотреть страшно.

Приехал вдруг Петр со своим сыном-красавцем Славкой, показывать нам его (явно гордится), а ему - Петербург. Петербург ему вроде нравится, а мы нет.

- Господи! Ну и родственнички! - читается в его взгляде. Точно так в юности я глядел на родственников там.

Петр, видя, что от сынка не дождешься ни слов, ни эмоций, взволнованно рассказывал все сам.

Упорный Мыцин восстановил-таки опорно-двигательный, но размещается он не в небоскребе, а в "жалких таких" домиках, построенных для санатория еще до тети Зины. Так что история порой движется и вспять.

В небоскребе, как и мечтал когда-то Петр, теперь развлекательный центр, но на фейс-контроле стоит Ванька с дружком и местных пускает "под настроение".

- Но я там свой, понял? - подмигивает Петр.

Хотя, конечно, не все так, как мечталось: бандуристов перекупило рекламное агентство, а в Пень-хаузе теперь океанарий: поднимаешься в то помещение - и видишь там за стеклом скатов и мурен и ничего больше. А сколько было надежд!

- Зато коровы, - мысль Петра делает внезапный, но точный зигзаг, поздоровей нынче, добываем корм. Рожают телят и, как положено, облизывают. А это значит - будет жить. Со слезами гляжу!

Судя по красным его глазам, это бывает нередко.

- Но главное ж, - восклицает он, - терминал построен, подходят танкера! А этот, - влюбленный взгляд на сына, - там оператором-сливщиком у них. По триста номеров цистерн, бывает, сливает за раз!

Славка его кривится:

- Ну что ты, батя, несешь?

- Ревнует в отношении производства, - гордо поясняет Петр и, не сдержав радости за карьеру сына, восклицает: - Ну а что ж, коли хорошо? Чистота ж абсолютная! Даже дождевая вода с терминала в море не попадает, сразу на очистку идет! Представь: лебеди плавают! Но не белые, а наши, южные. Черные.

...Кстати, первым лебедем там когда-то был я. Но племяша это вряд ли заинтересует. Зато кое-чем радует Петр.

- Тут как-то померла королева Бурунди, небольшая пьянка была. Так тебя вспоминали с теплом.

- Кто ж вспоминал меня с теплом? - не верю я.

- Ну, этот бровастый... Зыкин наш. Говорит: "Тут твой брат приезжал большой чудак. По-прежнему умывается из портфеля?" - "Это почему же?" говорю... В общем, вспоминали с теплом. Ну, я до туалету! - исчерпав все самое главное, с облегчением произносит Петр.

Он удаляется, а я иду с кухни в комнату и погружаюсь в мой роман "Мгла", вечный символ свободы и неопределенности.

Но недолго длится эта идиллия: дребезжит звонок, и я по ритму его узнаю Лидия Дмитриевна, соседка с третьего этажа! Я открываю. В ней нет уже прежнего кокетства, а лишь отчаяние:

- Этот ваш визави совсем распоясался - по телевизору одни помехи опять! Хотя бы вы...

Спасибо за комплимент!

- ...сказали ему!

И я иду.