Возрождение

Как я сказал прежде — меня навещают всевозможные люди, но я, кажется, все время обнажаю их от наружной оболочки. Что в них есть хорошего? Какие их истинные качества? Обнажите меня — если бы я не был богат — кто бы и ради чего заботился бы обо мне? Стоит ли кто-либо чего-нибудь внутренне?

Почти ежедневно заглядывает та или другая из «дамочек», чтобы поиграть со мною в бридж или кто-либо из находящихся в отпуску, а также из беззаботных «нейтральных». Что за компания! Меня забавляет «потрошить» их. У замужней — Корали, нет абсолютно ничего, что могло бы очаровать, если отнять у нее окружение успеха и красивых вещей, маникюршу и косметичку, шляпы от Ребу и платья от Шанели. Она станет простоватым маленьким созданьицем с не слишком то стройными щиколотками, но самоуверенность, приносимая материальными благами, завораживает людей — и Корали привлекательна. Одетта, вдова — красива. У нее ум индюшки, но она тоже элегантно одета и окружена всем, что может подчеркнуть ее миловидность, а спокойная уверенность в успехе придает ей магнетизм. Она высказывает плоскости как откровения, она блещет и так очаровательна, что собеседник принимает сказанный ею вздор за остроумие. Она думает, что остроумна и ей начинают верить.

Одетту можно «распотрошить» лучше всех — она из тех, которые могут нравиться, даже благодаря одной только внешности. Алиса — разводка — симпатична, она нежна, женственна и вкрадчива, как сказал мне Морис, она самая безжалостная из них трех и ее труднее всего проанализировать. Но большинство знакомых каждого с трудом выдержат испытание, если обнажить их от всех земных благ и внешних привлекательных качеств. Не имеющими большой цены окажутся не только «дамочки».

О длинные, длинные дни и отвратительные ночи.

Спится теперь не очень то хорошо, благодаря выстрелам Берты с шести часов утра и налетам по ночам, но мне кажется, что я начинаю любить налеты, а прошлым вечером мы пережили замечательное испытание. Морис уговорил меня дать большой обед. Мадам де Клерте — личность, действительно, интересная, храбрая и приятная, Дэзи Ривен, «дамочки» и четверо или пятеро мужчин. После обеда мы сидели, куря и слушая игру де Воле; он действительно большой музыкант. Страхи всех успокоились и они вернулись в Париж. Убитых большое количество, «масса англичан, но чего же вы хотите? Нечего им было устраивать прорыв в пятой армии. А кроме того, в деревне слишком скучно и у всех нас есть тайный запас бензина. Если мы и будем принуждены бежать в последний момент, почему бы и не сходить в театр, чтобы провести время». Де Воле играл из «Мадам Баттерфлай», когда сирены возвестили о налете — и почти немедленно началась стрельба. На людских лицах теперь редко видно выражение страха — они привыкли к этому шуму.

Не спрашивая никого из нас, де Воле начал похоронный марш Шопена, это был поразительный момент — взрывы снарядов и ружейные выстрелы смешивались с величественными аккордами. Мы сидели, затаив дух, как бы зачарованные, лихорадочно прислушиваясь. Лицо де Воле преобразилось. Что видел он в полусвете? Он играл и играл, и казалось перед нами встала вся трагедия войны, вся суетность земных интересов, славы, величия и страдания. Стало тише — и он перешел на Шуберта и кончил играть, когда воздух пронизал сигнал «все спокойно». Все молчали и только Дэзи Ривен рассмеялась странным, полным почтения смешком. Она была единственной англичанкой среди присутствующих.

— Мы все настроены соответствующе, — сказала она.

А когда все они ушли, я широко распахнул окно и вдохнул темную, черную ночь. О, Боже! какой я бездельник.

Морис сделал новое предложение — он говорит, что я должен написать книгу. Зная, что я становлюсь невозможным, он думает, что я поддамся на удочку, если он достаточно польстит мне и, таким образом, не буду беспокоить его так сильно. Роман?

Исследование причин альтруизма? Что? Я чувствую, да я чувствую проблеск интереса. Если это могло бы отвлечь меня от самого себя. Я посоветуюсь с герцогиней — велю Буртону позвонить ей по телефону и узнать, могу ли я видеть ее сегодня. Иногда, между четырьмя и пятью, она берет получасовый отпуск, который посвящает своей семье.

Да. Буртон говорит, что она примет меня и пришлет за мной одну из своих карет Красного Креста, в которой я смогу держать ногу вытянутой.

Я склоняюсь скорее всего к научному трактату — исследованию альтруизма и философских тем. Боюсь, что напиши я роман, он будет пропитан моим отвратительным духом и мне будет неприятно, что другие прочтут его. Я могу освобождаться от этой своей стороны в дневнике, но о чем будет книга?… об альтруизме?

Конечно, если я возьмусь за это, мне понадобится стенотипистка. Без сомнения, здесь есть и английские. Я не хочу писать по-французски. Морис должен будет найти мне подходящую. Я не хочу ничего молодого и привлекательного. В моем идиотском состоянии она сможет использовать меня. Мысль о постоянном занятии даже подбодрила меня.

Мостовая за рекой скверна, я почувствовал себя разбитым, подъехав к отелю де Курвиль. Я нашел дорогу к кабинету герцогини, очевидно, единственной комнате, не превращенной в палату. Каким-то образом сюда не проник запах карболки. Было слишком жарко и открыто было только маленькое окно.

Как изумительно прекрасны комнаты восемнадцатого столетия! Какая грация и очарование в отделке, какое благородство в пропорциях. Эта, как все комнаты женщин в возрасте герцогини, переполнена, почти битком набита ценными художественными вещами, и между ними тут и там ужасающее кресло, обитое черным шелком, отделанное пуговками, вышивкой шерстями и какой-нибудь оборкой. А ее письменный стол — знаменитый стол, подаренный Людовиком XV одной из ее прабабок, отвергнувшей его благосклонность. Груда писем, бумаг, докладов, бутылка креозота и перо. Одетый в черное слуга, возраст которого приближался к девяноста годам, принес чай и сказал, что герцогиня сейчас выйдет, что она и сделала.

Ее блестящие глаза были как всегда добродушны.

— Добрый день, Николай, — сказала она и расцеловала меня в обе щеки. — Поди-ка сюда. Ты истинное дитя своей матери — и я благодарю тебя за пятьсот тысяч франков для моих раненых. Больше я ничего не скажу.

Ее ножницы снова застряли в кармане — на этот раз уже не красной вязаной кофточки — и она поиграла ими минуту.

— Ты пришел для чего-то, выкладывай.

— Должен ли я написать книгу, вот в чем дело. Морис думает, что это развлечет меня. Что думаете вы?

— Надо поразмыслить… — она стала разливать чай, — бумаги мало… сомневаюсь, сын мой, оправдает ли написанное тобою на ней ее употребление… но все же… но все же… как облегчение, так сказать, аспирин… быть может… да. На какую тему?

— Это как раз то, о чем я хотел посоветоваться с вами. Роман. Трактат об альтруизме или… или что-нибудь в этом роде.

Она рассмеялась и протянула мне мою чашку — слабый чай, маленький кусочек черного хлеба и крошка масла. Здесь не обходят правила, но меня удовлетворила севрская чашка.

— Надеюсь ты принес свою хлебную карточку, — перебила она, — если ты будешь есть без нее, один из моих домашних получит меньше.

Я вытащил ее.

— Здесь сойдет и позавчерашняя, — а затем она опять преисполнилась интереса к моему проекту и снова рассмеялась.

— Не роман, сын мой, в твоем возрасте и с твоим темпераментом он пробудит в тебе переживания, если ты создашь их у своих героев, а тебе лучше без них. Нет. Что-нибудь серьезное, альтруизм так же хорош, как и что-либо другое.

— Я предполагал, что вы скажете это, вы всегда так практичны и добры. В таком случае, выберем тему, чтобы занять меня.

— Почему бы не историю твоей родины — Бланкшайра, в котором Тормонды жили со времен завоевания Англии, а?

Это привело меня в восторг, но и увидел невозможность этого.

— Я не смогу достать необходимые для справок книги, а получить что-либо из Англии невозможно.

Она отдала себе отчет в этом раньше, чем я заговорил.