Возрождение

Как будет чудесно, когда она полюбит меня. Последнее время я не много думал о собственных чувствах. Она так часто сердила и раздражала меня, но теперь я знаю, что сделал большие успехи и что люблю ее больше, чем всегда.

Увидеть как смягчается это крохотное мятежное личико — ожидание стоит этого. Но, пока что, — ее нет, и мне лучше будет встать.

Не знаю, чувствовали ли себя так же, как я, все те сотни людей, которые потеряли ногу и были искалечены в течение восемнадцати месяцев, когда была, наконец, одета искусственная нога и они в первый раз стояли.

Меня наполнял странный, почти безумный, восторг… Я мог ходить!.. Я больше не был пленником, зависящим от окружающих!

Я больше не буду нуждаться в том, чтобы все вещи клались поближе ко мне, подчеркивая мое бессилие.

Первое время было немного больно и неудобно, но что за радость, радость, радость!..

После того, как доктор и мастер ушли, сердечно поздравив меня, мой старый верный слуга, со слезами на глазах, одел меня.

— Вы уж извините меня, сэр Николай, но я так рад.

Извинить его! В своей радости я готов был обнять его.

Он нарядил меня в одно из довоенных художественных произведений Дэвиса и, стоя перед большим зеркалом, мы оба торжественно пожали друг другу руки.

Это было слишком великолепно.

Мне хотелось бегать. Мне хотелось кричать и петь. Я выкидывал дурацкие штуки, подвигаясь вперед и пятясь, как один из пингвинов Шекльтона. Затем я снова подошел к зеркалу, в буквальном смысла слова, посвистывая. За исключением черной повязки на глазу, я выглядел почти так же, как и до войны. Мое плечо почти выпрямилось, я немного похудел и, может быть, на моем лице остались некоторые следы перенесенных страданий, но, в общем, я не слишком изменился.

Хотел бы я знать, что скажет Алатея, снова увидев меня? Составит ли это для нее какую-нибудь разницу?

Завтра утром мне вставят глаз.

Я не записывал всего этого в дневнике — это казалось слишком хорошим для того, чтобы быть правдой, и у меня было суеверное чувство, что об этом не только нельзя писать, но лучше даже и не думать — на тот случай, если ничего не выйдет. Но теперь этот момент наступил, и я снова человек с двумя ногами. Ура!!

Я высунулся из окна и послал поцелуй шедшей по улице девушке. Мне хотелось окликнуть ее — «теперь я могу пойти с вами, может быть, скоро я смогу даже побежать». Она искоса поглядела на меня.

Теперь я стал строить планы, как я удивлю Алатею. Я буду у себя в спальне до тех пор, пока она не придет в гостиную перед завтраком — и тут и войду.

Я пришел в возбуждение — до завтрака оставалось еще четверть часа. Я попробовал сесть и взяться за книгу, но это было бесполезно, в словах не было смысла, я не мог прочесть даже газеты.

Я стал прислушиваться к каждому звуку — в воскресное утро их не так много, — но она, конечно, придет пешком, а не приедет… Пробило час, она еще не вернулась. Вошел Буртон и спросил, отложу ли я завтрак.

— Ее милость не сказала, когда вернется, — сказал он.

— Тогда нам лучше не ждать. Она, кажется, говорила мне, что не будет дома.

Буртон открыл бутылку шампанского, он чувствовал, что мне нужно было выпить за свое собственное здоровье по такому торжественному случаю.

Некоторая доля радости покинула меня, я желал, чтобы она была здесь и разделила ее со мной.

Я ходил взад и вперед, взад в вперед… Уже четыре часа, а она не вернулась. Без сомнения, ее мать заболела — может быть… может быть…

Я провел мерзкий день. Весь мой восторг теперь улетучился — мне не с кем было разделить его. Морис, как и все, скромно оставляют меня в одиночестве, предполагая что я провожу свой медовый месяц. Медовый месяц!..

Весь день я провел в ожидании. А после чая, когда ее все еще не было, я прохаживался по широкому коридору и, наконец, остановился у дверей ее комнаты. Меня охватило желание зайти туда и поглядеть, как она устроилась.

Там царило молчание. На минуту я прислушался, а затем открыл дверь.

Огонь не был зажжен, все казалось холодным и неприветливым. Я повернул выключатель.

За исключением щеток и коробочек из черепахи с золотом, которые я разложил для нее на туалете, ничего не указывало на то, что здесь жил кто-то. В комнате не было ничего из вещей, свойственных комнате женщины. Видно было, что она смотрела на нее, не как на постоянное местопребывание, а как на отель. Не было ни фотографий ее семьи, ни книг, ничего.

На столе лежали только браслеты в своем футляре. Посмотрев поближе, я заметил флакончик духов. Он был без этикетки, а когда я открыл его, я почувствовал изысканный аромат свежих роз — где она достает это? — чистейший, который мне приходилось обонять в жизни.

Я посмотрел на забавную старинную кровать, которую случайно купил в антикварной лавке — великолепный образчик своей эпохи, конца семнадцатого века, — покрытую бледно-розовым шелком.

Я почувствовал безумное желание открыть ящики комода и коснуться ее чулок и перчаток, я жаждал видеть свою любимую, пусть упрямую и непокорную, все равно! Я тосковал по ней.

Устояв перед этими глупостями, я заставил себя уйти из комнаты и постарался снова порадоваться своей ноге.

Когда я вошел в гостиную, Буртон зажигал огонь.

— Говорят, что что-то должно случиться, сэр Николай. Когда я выходил, я слышал разговоры о перемирии. Думаете вы, что Фош сделает это?

Это не произвело на меня впечатления, я знаю эти толки и слухи, мы и прежде уже слыхали их. По мере того как проходило время, я не мог чувствовать ничего, кроме страстной тоски. Почему, почему она так жестока ко мне? Почему она оставляет меня одного?

Алатея, я никогда не буду так жесток к тебе. И все же, не знаю… если бы я ревновал и злился, как, я думаю, делает она, я, наверное, был бы еще жесточе.

Буртон уведомил меня, что она отпустила свою горничную на целый день, так что и от той мы не могли ничего узнать. Мы подождали с обедом до половины девятого, но моя девочка все еще не возвращалась. В самом мрачном настроении, во фраке и в белом галстуке, я пообедал один.

Несмотря на снова поданное Буртоном шампанское, мои опасения усиливались. Что могло случиться с ней? Не произошел ли с ней несчастный случай? Не собирается ли она не возвращаться больше? Неужто все мои расчеты были неверны и она покинула меня навсегда.

В десять часов вечера, в полном отчаянии, я телефонировал герцогине.

Да, утром здесь была лэди Тормонд, но герцогиня в два часа дня уехала в Отевинь. Сейчас никого нет дома. Нет, здесь неизвестен телефонный номер Гильды Бультиль. Кажется, у нее нет телефона. Нет, ее адрес тоже неизвестен.

Отейль и фамилия Бультиль, вот и все. Может быть, в будний день и можно было бы что-нибудь сделать, но в воскресенье, да еще в военное время… Наконец терзаемый сомнениями и опасениями, я решил лечь в постель.

Не ошибся ли я? Я старался припомнить. Она сказала, что решит, сможет ли вынести это положение и отправится к матери. Ей хотелось побыть с нею, та была больна и не могла уехать. Да, конечно, это так и есть. Мать больна и у них нет телефона. Я должен подождать до утра. Не может быть, чтобы она, действительно, решила не возвращаться — во всяком случае, она дала бы мне знать.

Но что за мука — бесплодное ожидание!

Когда я уже лежал в кровати, пришел Буртон и дал мне лекарство, и хоть я и знал, что это усыпительное, я все же выпил его, я не мог больше вынеси всего этого.

Но я спал всего только до четырех, а теперь я сижу и записываю это и чувствую, что в воздухе носятся какие-то неведомые силы, что-то готовится. О когда же наступит день!