Чаша страдания

— Пора.

— Давай подождем, пока стемнеет.

— Как хочешь, уже достаточно темно, теперь охраннику трудно попасть из автомата, пули рассеиваются. А догонять, оставляя колонну, он не станет.

Через минуту Саша, собрав остаток сил, стремглав выбежал из колонны и побежал в поле. За спиной застрочил автомат, и он бросился в первую же яму — выкопанный раньше неглубокий окоп. Тут же прямо на него прыгнул Федя. Больше пока не стреляли. Когда совсем стемнело, они подняли головы и увидели, что немцы ходят вдоль дороги по полю с фонарем и, когда обнаруживают такие же ямы-окопы со сбежавшими, расстреливают их в упор из автоматов. Они по-пластунски отползли подальше от дороги, а когда все утихло, встали и пошли, шатаясь от усталости и голода. Свобода! Вскоре набрели на стог сена, вырыли в нем гнездо и забрались в него. Нервное напряжение спало, и впервые за две недели плена они уснули крепким сном.

Утром послышались голоса — это немцы выгнали в поле крестьянок, чтобы те копали картошку. Пришлось опять тихо сидеть до темноты. Когда вылезли, оба были голодны так, что мучила острая резь в животах и кружилась голова. Добравшись до места, где днем работали крестьянки, они стали искать остатки хоть чего-нибудь. Жадно хватая руками, жевали оставленную от овощей ботву. Зеленые листья и стебли смешивались со слюной их пересохших ртов и давали желудку иллюзию пищи. Они находили забытые мелкие гнилые картофелины, изредка им удавалось выкопать еще не дозревшие клубни.

Голодные боли в желудке прошли.

Сам собой сложился их режим движения: днем они прятались в стогах сена, ночью выползали — найти в поле или в лесу какую-нибудь еду, пили нечистую воду из случайных ручейков и потом проходили по десять-пятнадцать километров. В деревни они не заходили — в них могли быть немцы. Федор, деревенский парень, придумал:

— Слышь, Сашко, надоть нам раздобыть косу и грабли.

— Это зачем?

— А вот как будем шагать со снаряжением на плечах, так вроде бы как идем на сенокос или обратно вертаемся с него.

Саша согласился, и когда ранним утром они подошли к крайней избе какой-то деревни, Федор зашел под навес во двор и вынес оттуда косу и грабли. Он взял себе косу:

— Ты, небось, косить-то не горазд, а я с малолетства привычный.

Так и пошли: на плечах у Саши грабли, а у Федора — коса. Это придало им смелости, и они шагали уверенней, иногда даже днем. Так и дошли до деревни Федора. Когда он показался в своем дворе, мать от удивления выронила из рук ведро с водой, онемела и застыла. Отец вышел на крыльцо, всмотрелся и тоже не мог ничего произнести сначала, а потом воскликнул:

— Федька, это ты, что ли? Никак с того света заявился!

— Оно так почти и верно, — сказал сын. — Только дали бы поесть перво-наперво, вот мы с Сашком три дня не емши.

Впервые за долгое-долгое время они сидели за обеденным столом и наедались. Но у Саши была своя цель — неподалеку оттуда была деревня, из которой родом был муж его сестры. Ему обязательно надо идти туда — узнать судьбу своей семьи.

Дальняя родня встретила его приветливо:

— Сестра твоя успела уйти с военным отрядом, муж — в армии. А ты оставайся у нас, поживи, может, и переживешь лихолетье это. На случай, коли немцы заглянут, мы тебя упрячем.

Саша оставался в деревне три недели, помогал по хозяйству — хотя он был довольно неловким городским парнем, но потихоньку привыкал к крестьянскому труду. Немецкие войска так стремительно и массированно продвигались вперед, что не успевали оставлять солдат в тылу. Время от времени появлялись отряды СС, самые жестокие. Они налетали, арестовывали и казнили любого по подозрению в связи с партизанами, выискивали, хватали и угоняли евреев, назначали старост деревень и уходили. Им хотелось прослыть освободителями, и они объявляли, что навсегда распускают колхозы и снижают налоги. А потом сами же угоняли лучших лошадей и коров.

И вот после всех пережитых ужасов ожидало Сашу счастье — теплая женская ласка. В деревне, где он застрял, был тоже свой староста и у него жила дочь двадцати трех лет, Надя. Перед войной она вышла замуж в городе, но теперь ее муж был где-то в армии и ей пришлось вернуться к отцу. Она не забыла городских привычек, одевалась и причесывалась как городская. Отец корил ее:

— Вот немцы увидят тебя, такую паву, — сама знаешь, что будет.

— А я спрячусь, — смеялась Надя. У нее был веселый, легкий характер. Как-то раз она зашла в дом, где сидел Саша. Он уставился на нее — какая красивая! Надя улыбнулась:

— Что, понравилась я вам?

— Очень, — робко выдавил он.

— Я зайду попозже, пойдем прогуляемся.

Саша еле дождался вечера. Сколько он пережил за эти дни, сколько страха и голода натерпелся, но теперь отъелся, отмылся и его молодой и сильный организм хотел жить полной жизнью.

Надя сама взяла его под руку, прижалась жарким телом и в темноте повела к стогу сена:

— Залезай за мной.

Саша не знал, что сказать, что делать, часто и тяжело дышал. Но зато Надя знала — подставила ему губы и ловко скользнула под него:

— Пожалуйста, только не кончай в меня, я боюсь забеременеть.

Эти встречи продолжались по вечерам, Саша постепенно смелел — он становился мужчиной. Стесняясь, все-таки спросил:

— Как ты решилась на это сама?

— Ах, Саша, ведь война же — сегодня жив, а завтра убьют. И потом, потом, — она засмеялась и приложила палец к его губам, — дурачок ты такой, ты мне нравишься. Давай еще, только долго-долго.

Однажды приехал к хозяевам родственник из районного центра, увидел Сашу и рассказал:

— У нас немцы согнали всех евреев, заставили их вырыть большую яму и постреляли. Которых не совсем убили, тех все равно бросали на дно и засыпали землей. Из-под земли слышались стоны, земля дышала от их движений. А немцы со смехом ездили по ней на тракторе, утрамбовывали. Вот так-то. Ты, Сашка, еврей, все вокруг знают. Уходи отседова как можно скорей.

Вечером пришлось Саше в последний раз ласкать Надю. Оба плакали. Ластясь к нему, вжимая его в себя, она шептала:

— Родной мой, дай бог тебе выжить и найти свое счастье, а я тебя полюбила.

В ту же ночь он ушел из деревни с котомкой еды. Направление у него было одно — на восток, чтобы пробраться к своим.

Вокруг было много красноармейцев, избежавших плена в битве под Вязьмой. Там немцы окружили и разгромили три русских армии, прикрывавших Москву. В одну из ночей Саша натолкнулся на такого беглеца, когда забирался в стог сена. Сначала оба испугались друг друга, но сразу поняли, что свои. Этот солдат рассказал Саше, что творилось под Вязьмой:

— В плен попало с миллион наших.

— Не может быть, чтоб миллион.

— Говорю тебе, миллион — значит, миллион.

Дальше они пошли вдвоем, но напарник не хотел идти к своим, боялся, отстал. Саша добрался еще до одной деревни и попросился на ночлег. Хозяин будто и жалел его, и боялся пустить: немцы по всем деревням объявили: за укрывание партизан и пленных будут расстреливать на месте. И в ту же ночь предал Сашу — сам привел полицая.

Так он во второй раз попал в плен, и его впихнули в лагерь в городе Борисове. Пленных действительно было так много, что не хватало ни места, ни еды. Самых здоровых отбирали в похоронную команду, которая каждый день выносила из лагеря более ста трупов. Их бросали в вырытую яму в несколько рядов, закрывали хворостом, обливали бензином и поджигали.

В лагере Саша заболел: совершенно пропал аппетит, он не мог съесть даже тот мизерный паек, что выдавали, в его мешке их накопилось три, мешок лежал под головой как подушка. Саша, без сил и почти без сознания, прощался с жизнью, представлял себе, как его безжизненное тело бросают в яму с другими и поджигают. Но… через три дня он открыл глаза и не смог найти ни мешка с хлебом, ни своих сапог — кто-то стащил и то, и другое, считая его уже мертвым.

При пробуждении Сашу ждала приятная неожиданность: он увидел Федора, того, с которым бежал из плена в первый раз. Федор сидел возле него, принес ему хлеба и немного горячей воды: