Страница 59 из 67
Все участники общества входили в него через инвестиционные программы. Возможно, повторю это еще раз, заглавную роль среди них сыграл Алексей Михайлович Федорычев. Но при этом у него нет никаких приоритетов по отправке грузов от причалов ТИСа. Если есть очередь, к примеру, на отправку минеральных удобрений, он будет стоять в этой очереди наравне со всеми. Это сто раз обсуждено, проговорено и предусмотрено во всех договорах. Мы никого не щемим на рынке, следовательно, не создаем кому-либо конкурентных преимуществ перед партнерами.
К нашему принципу публичности у многих коллег был известный скепсис. «То есть вы хотите сказать, что бизнесмен вложился в строительство, к примеру, угольного терминала и не имеет права первоочередной отправки угля? И без скидки для себя?» – уточняли они. Мы подтверждали. И знали, каким будет следующий вопрос – зачем тогда инвестировать. И ответ у нас был готов – чтобы и сформировать полную собственную транспортную цепь, и зарабатывать на перевалке грузов. Мы, как терминал, в отличие от наших клиентов, производим не товары, а услуги. Чем больше ТИС заработает на перевалке, тем выгоднее инвестору, вложившему деньги в предприятие.
Традиция льгот, скидок и привилегий, намертво укоренившаяся в государственных портах, есть отрыжкой совковых, если не сказать барских принципов. Хочу – казню, хочу – милую. Для Алексея Михайловича, люто ненавидевшего совковость во всех проявлениях, публичность ТИСа была еще нравственным правилом, а скидки он рассматривал исключительно как инструмент привлечения интересных грузопотоков. Он признавал свободу как абсолютную ценность.
Его идея публичности в работе органично сочеталась с естественным, от нутра идущим демократизмом в одежде, в общении, в стиле руководства. Казалось бы, такое большое и сложное предприятие, как ТИС, требует жесткой руки, беспрекословного подчинения, что, если без обиняков, называется авторитаризмом. Именно так управляется большинство компаний, и наши коллеги из таких компаний с немалым удивлением наблюдали за нашими взаимоотношениями с Алексеем Михайловичем. Они никогда не были панибратскими, дисциплина, дистанция даже и четкое выполнение его поручений были нерушимой нормой. И вместе с тем между нами и Алексеем Михайловичем не было, условно говоря, даже тончайшей перегородки. Он был всегда наш и с нами. Если кто-то, вольно или невольно, нарушал эти общечеловеческие принципы равенства в отношениях, он удивленно поднимал брови – ни распеканий, ни выволочки, ни предупреждений. Он удивлялся, что это сделал человек, в которого он поверил. И лучше было бы впредь подобной оплошности не допускать. Алексей Михайлович чрезвычайно ценил профессионализм работников, деловую хватку. Но эти качества для него ничего не стоили, если в них не было нравственной основы. Дело давнее и призабытое, но однажды он так поднял брови, глядя и на меня.
Виктор, водитель моего служебного автомобиля, по каким-то семейным причинам ушел из дому. Со съемными квартирами тогда было непросто, и он несколько ночей ночевал в шоферской комнате. Я об этом знал, но постеснялся беспокоить Алексея Михайловича, чтобы его определили в гостиницу, где мы арендовали несколько номеров на случай неожиданных гостей. Но как-то вечером Алексей Михайлович увидел Виктора в шоферской и поинтересовался, почему тот так поздно на работе. Выслушал. Сказал – это не дело. И велел утром зайти к нему и взять направление в гостиницу. Но как раз утром ситуация разрешилась, необходимость в гостинице отпала. Водитель мне об этом сказал, а беспокоить по мелочам Алексея Михайловича постеснялся. Это он так считал – по мелочам. В отличие от Алексея Михайловича, который не забыл спросить у меня, как это получилось, что водитель – без крова.
У нас в рабочем кабинете стоит портрет Алексея Михайловича последних месяцев его жизни. Иногда, глядя на него, я ловлю себя на мысли, что он лишь отчасти напоминает того молодого, ладного и крепко сбитого мужчину, который появился на терминале в Бог знает каком далеком девяносто третьем. Впрочем, себя на снимках тех лет я тоже узнаю с изумлением. В окне все того же горчичного цвета крыша склада, но я знаю, что в обе стороны от административного здания не пустынное пространство, а мощное, не знающее ни минуты покоя производство. Его можно оценивать по-разному. Например, создать какой-то энергетический эквивалент, потом вычесть его из портрета Алексея Михайловича и получить изображение молодого энергичного мужчины, идущего по краю лимана, по земле, которая безвидна и пуста, которая могла такой и остаться, а превратилась в землю терминалов – Землю Alta.
Хобарт Эрл
Мы познакомились c Алексеем у доктора Авербуха. Леонид Григорьевич был активным членом Клуба друзей симфонического оркестра, накануне мы вместе летали в Вену на благотворительный концерт в пользу ликвидаторов Чернобыльской катастрофы. Встреча была случайностью. К счастью, оба мы заглянули к Леониду Григорьевичу не по причине болезни.
Год по календарю был 93-й, который у многих справедливо ассоциировался с одноименным романом Гюго, симфонический оркестр Одесской филармонии, в котором я служил главным дирижером, в действительность 93-го не вписывался. Мы выживали, как могли и как умели. Спасательным кругом для нас был Клуб друзей оркестра. Я пытался создать его по образу западных клубов. Клуб должен был объединить не политиков, не чиновников, а именно друзей. Он должен был создавать вокруг оркестра социальную среду, привлекательную атмосферу. Взносы или даже помощь я считал делом второстепенным, важно, чтобы Одесса почувствовала, поняла нужность оркестра. К слову, взносы были весьма умеренные, и мы их расходовали в основном на билеты для членов Клуба на наши концерты да на ежемесячные собрания с ужином в Лондонской или Красной.
Алексей наши выступления пропускал редко. Что он в прошлом музыкант, я не знал, да и вообще о нем знал мало, предприниматель как предприниматель. Не помню уж кто, кажется, что все тот же Л. Авербух сказал мне, что Алексей знаком с Эдуардом Гурвицем, которого только-только избрали мэром. Гурвиц в то время активно развивал побратимские связи Одессы, и я подумал, что филармонический оркестр мог бы способствовать этому, так как мы часто гастролировали, и на наших концертах, как правило, бывали высокопоставленные чиновники. Я зашел к Алексею в офис его предприятия, оно называлось «Эверест», занимавший подвал на Екатерининской. Прямо скажем, особой респектабельностью подвал не отличался. Он договорился о моей встрече с мэром, но и сам поинтересовался нашими планами. Мы собирались в очередной раз на гастроли в Австралию, в губернский город Перт на крайнем западе острова. Край этот чрезвычайно богат, он отрезан от обжитого востока островного государства двумя пустынями и немалым расстоянием. Перт роднит с Одессой то, что его жители тоже считают себя не первым городом в стране, но и не вторым.
Гурвиц как-то скептически отнесся к установлению дружеских связей с Пертом. Он считал, что Одесса достойна побратимства только со столицами.
Наши отношения с Пертом развивались независимо от этой идеи. Мы гастролировали на площадке, где в разное время гостили Лондонский и Будапештский, Чикагский и Израильский симфонические оркестры, Берлинская филармония. В тот раз, когда одесский мэр с кислой миной отверг наше предложение, нас принимали особо хорошо. Мы были в городе первым оркестром из Украины, «Весну священную» Стравинского наградили особо теплым приемом. Местное правительство с интересом расспрашивало нас о нашей стране, об Одессе. Я потом рассказывал об этом Алексею, и он только развел руками…