Страница 21 из 67
Лешкин отец пишет как раз книжку о китобоях, поэтому он – знаток. Мы попиваем отечественный кофейный, но говорим о «дайкири» – только-только состоялось наше первое свидание с Хемингуэем, его, как и всегда что-то новое в литературе, открыл Лешка. Ни на что не похоже из ранее прочитанного. Любимый обоими Чапек и даже Ремарк отступают в тень. От Хемингуэя переходим к музыке, дружно признаем, что Шопен слащавый и салонный, что Чайковский безнадежно устаревает, с мировыми знаменитостями вроде Стравинского, Скрябина или Прокофьева обращаемся запросто. Мы уже коечто пробуем сами, нас куда-то приглашают, мы вступаем на тонкий лед профессии. Лабухи – особое сословие в любой стране, в Одессе – тем более. Что может быть прекраснее музыки? Уже в наши жизни стучится сладкое мгновение еще не славы, нет, и, может, даже не известности, но узнаваемости, вот это – альтист из джаз-оркестра. Еще не знают фамилию, но знают в лицо. Есть предположение, что Болотинский берет с собой Лешку в гастрольную поездку. Мы строим планы, пригубливая кофейный ликер, и ведем приятный разговор интеллектуалов. Открывается дверь, Михаил Эфроимович смотрит на нас с изумлением.
– А хай ти згориш! – восклицает он с явным неодобрением и идет на кухню. Потом в комнату заглядывает тетя Шура, тоже поднимает в удивлении брови и, ни слова не говоря, уходит.
– Попадет теперь? – спрашиваю Лешку.
– А за что? – недоумевает он.
В многолюдном доме Ставницеров была какая-то особая семейная демократия, в которой никто никем не тяготится, никто никому не вытирает нос или слезы. Я не помню, чтобы Рада возилась с Лешкой, опекала его, но именно она была высшим авторитетом и примером. Рада всерьез занималась альпинизмом, была мастером спорта, в квартире то и дело можно было наткнуться на альпинистское снаряжение.
Вообще в равнинной, степной Одессе альпинизм был в большом почете, а альпинисты – чем-то вроде касты. Под гитару альпинистский фольклор распевался даже теми, кто видел горы только на пачке папирос «Казбек».
Раз в одесском кабаке сидели, Сашка Блещунов туда попал, И когда порядком окосели, Он нас на Кавказ завербовал.
Ну, мы только могли мечтать, чтобы нас на Кавказ «вербовали», это пели альпийские волки, уже посмотревшие на мир с пятитысячных и выше вершин. Блещунов, основоположник Одесской школы альпинизма, был для них просто Сашка, а для нас – небожитель. Теперь об Александре Блещунове больше знают по музею его имени, по коллекции старинных вещей. А тогда его слава была романтичнее – предводитель альпинистского сообщества. К пацанам в этом сообществе отношение было благожелательное, попытки приобщиться к горам поощрялись. Первые уроки альпинизма все постигали на Жеваховой горе. Там было две стенки. Одна попроще для новичков, другая посложнее для альпинистов, они на ней поддерживали форму в межсезонье. Кто из новичков справлялся с Жеваховой горой, имел шанс попасть на Южный Буг, на сборы в альпинистском лагере. Там уже учились делу серьезному – подниматься по отвесным гранитным скалам, пенящийся внизу Буг усиливал впечатление. Мы с Лешкой попали на Буг не без помощи Рады. Добирались туда в грузовике, автобусы еще были большой роскошью, страшно гордились и потихоньку заболевали горной болезнью.
Летом пятьдесят восьмого мы удостоились чести поехать на настоящие сборы – на Кавказ, в альплагерь «Красная Звезда» на Домбае. Начальником там был Баранов, он как-то сразу и несправедливо зачислил нас в пижоны и недолюбливал. Неприязнь была взаимной. Отряд был пять на пять – ребят и девчонок поровну. Жизнь потекла, что называется, полна тренировок, мы сдали нормативы, дающие право носить значок «Альпинист СССР», чем немало гордились. В первые дни в лагере меня подстерегла неприятность – мы резались в волейбол, я опрометчиво играл без майки и не просто сгорел под горным солнцем, а зажарился – плечи и спина, все пошло волдырями. А тут подошло время идти в горы. Меня в группу не включили. Восхождение было единственное за сборы, так что становилось ясно – в этом году я пролетаю.
Не знаю, что уж там говорил Лешка этому Баранову, но меня оставили в списке. А поскольку навьючивать меня рюкзаком было нельзя, то мой груз понес в основном Лешка, мелочь разобрали ребята.
Сказать, что горы меня захватили – значит соврать. Хотя именно в альплагере я вдруг открыл для себя силу и мощь стихии.
Ясным днем, в той тишине, которую принято называть сонной, вдруг загрохотало где-то под самым небом, ослепительная белизна склонов дрогнула и понеслась вниз – это сходила лавина.
Самым приятным, сознаюсь теперь честно, в этом походе была… опекунша. Вполне взрослая девушка, лет двадцати, была приставлена Барановым ко мне как персональная медсестра. Она дожна была регулярно мазать мои обгоревшие плечи какой-то мазью. Я млел от ее опеки, о чем она, разумеется, и не догадывалась. В ее поучение, что ни один уважающий себя альпинист никогда на «пятой точке» с горы спускаться не будет, я уверовал как в молитву. Суровый Баранов требовал при спуске «не глиссировать», т. е. не скользить, а спускаться шагом. Лешка частенько этим требованием пренебрегал, чем злил Баранова неимоверно.
Сборы закончились тем, что Баранов в характеристике написал Лешке, что ему «заниматься альпинизмом не рекомендуется», а мне еще жестче – занятия альпинизмом противопоказаны «по причине плохой переносимости высоты». Лешка на характеристику похмыкал, поухмылялся – эта реакция мне была хорошо знакома. Всякий раз, когда в школе учителя ему говорили то, что он считал сущей ерундой, он вел себя точно так. И я понял – в горы он ходить будет. И не назло Баранову. А потому что было видно – ему это занятие нравится. Его руки были вроде специально приспособлены, чтобы цепляться за скальные выступы – крупные, сильные. И еще обнаружилась неведомая мне раньше черта его характера – он всегда норовил оказаться впереди группы, и каким бы ни был установлен порядок расстановки на маршруте, таки оказывался первым. Характер…
Наверное, начальник лагеря Баранов был прав относительно моих альпинистских задатков. Из того первого и последнего опыта самым ярким воспоминанием осталось возвращение домой. Мы добрались пешком через Клухорский перевал до Сухуми, города прекрасного и нам недоступного по причине полного безденежья. После приобретения трехрублевых палубных билетов на «Адмирал Нахимов», дающих право плыть до Одессы под солнцем днем и звездами ночью, мы на оставшиеся копейки купили копченой кильки и хлеба. Лайнер заходил во все порты. Это была знаменитая Крымско-Кавказская туристическая линия, заменявшая нашим гражданам заморские путешествия, и, несмотря на полуголодное состояние, мы были по-настоящему счастливы.
В буквальном переводе «альт» (alte – лат.) значит «высокий». Думаю, что Леша, Алексей Михайлович, вполне попадает под это определение. Нет нужды придумывать Лешку, идеализировать. В нем была та высокость, которая соответствует понятию состоявшейся в своем времени и пространстве личности. Как известно, «времена не выбирают», мы жили в своем времени, по его, времени, законам и обычаям. Быть может, жизнь без неожиданностей дотекла бы до вечности, как ручеек до моря, и так же растворилась бы в нем. Но слом эпох вдруг дал Алексею шанс показать, что в нем было заложено природой, что обретено в равнинной и горной жизни. Загадочный для меня ТИС был для него своей, только для него предназначенной вершиной, пик которой скрывался в облаках. Дошел ли он до нее? Не берусь судить, сколь высока была достигнутая им отметка. Но точно знаю, что он не упустил ни одного шанса, ни одной возможности пройти как можно дальше.
Вместе с женой и детьми Алексей Ставницер провел на Кавказе десять лет, за которые подготовил многих мастеров альпинизма, создал собственную систему обучения и испытания снаряжения, совершил десятки восхождений. Кроме Кавказа, его горная биография включает вершины на Памире, Тянь-Шане и в Крыму.