Страница 18 из 67
Вечерами Дерибасовская не становилась тише, скорее наоборот. Публика с левой и с правой стороны считала необходимым показать Одессе новое чудо техники – транзисторный приемник.
Они были разных габаритов, но все орали на всю мощь динамиков. И тогда одесская знаменитость тех лет, художник Олег Соколов вышел на Дерибасовскую с шарманкой. Личность это была удивительная. К нему запросто можно было по средам ходить в гости без приглашения. От разговоров в мастерской Соколова вяли уши у кагебешных агентов, которых все знали и не боялись. Пожалуй, оттуда начинались наши политические университеты. И о культе, и о ГУЛАГе, и еще много о чем мы узнавали там задолго до «Одного дня Ивана Денисовича» или «Чистого неба».
Воспоминания вновь водили нас на крышу школы Столярского, самое любимое место школьных лет, мы там проводили все свободное время от уроков и вместо уроков. С крыши открывалась совершенно другая Одесса, ее улицы текли, как реки. Не буду утверждать, что школьная крыша имеет какое-то отношение к горным вершинам, которые потом так манили Лешку, но что с ней связаны первые, если можно так сказать, восхождения – точно. Было дело в старших классах, и в этом теперь можно сознаться: однажды ночью мы забрались на четвертый этаж, под крышу, в кабинет, где, по нашим предположениям, хранились экзаменационные билеты. Задумка была хулиганская – пометить билеты, чтобы каждый, не напрягаясь, выучил свои вопросы и не более. Восхождения, а их было два – в кабинеты музлитературы и химии, закончились неудачей, экзаменационные билеты мы не нашли. К слову сказать, в нашем отрочестве почему-то было модным ходить в гости, залезая по водосточной трубе на нужный этаж, потом, прогулявшись по карнизу до нужного окна, удивить хозяина. Не знаю ни одного несчастного случая, связанного с этими хождениями по стенам, как и не могу внятно пояснить такую моду – разве что каким-то повальным увлечением молодежи альпинизмом.
Само собой, что крыша была свидетелем наших разочарований и восторгов от первых свиданий, влюбленностей и, естественно, открытий. Никогда и нигде так хорошо не тек разговор о музыке, о литературе. Открывая для себя Бабеля, Чапека или Ремарка, Хемингуэя или Бредбери, мы всякий раз поражались, что еще вчера ничего об этом не знали, и ужасались, что так могли и не узнать эти высоты духа. Я помню, как нас поразила «Серенада Солнечной долины» – прежде всего, конечно, музыкой, это была иная жизнь, иной мир. Это ощущение было общим, мы пронесли его через всю взрослую жизнь. И именно в этих путешествиях во времени у меня мелькнула мысль включить Глена Миллера в свой репертуар.
Как потом оказалось, память о «Серенаде» бередила не только мою душу. Перед отъездом в Китай Шура Красотов отдал мне написанную специально для моего камерного оркестра новую аранжировку «Серенады…». Я был тронут, но и растерян – дружба дружбой, но такая работа стоит денег, а наш оркестр, мягко говоря, беден. Шура меня успокоил: гонорар он уже получил.
Потом я узнал, что аранжировку ему оплатила Лешина компания.
Музыкальная среда Одессы тех лет была своеобразной и отличалась от подобной субкультуры других городов. Если коротко, в ней была на несколько делений выше концентрация талантливых людей. Зарплаты у музыкантов были копеечные. Музыкантов называли «веселыми нищими», и это было абсолютно точное определение. Каждый, кто собирался стать музыкантом, должен был смириться с бедностью, что, говорю это по личному опыту, является тяжким испытанием. Подзарабатывать на жизнь в оркестрах, клубных кружках и вообще везде, где можно, было делом обычным. Но то, что затеял в ДК Промкооперации Болотинский, было не приработком лабухов, а прорывом в иное качество культуры. И само собой вносило в палитру музыкальной жизни новые краски.
Красотов делал для этого оркестра аранжировки и писал собственные композиции, и, как мне кажется, не без его доброго слова Болотинский взял в оркестр Лешку, 16-летнего школьника. Но слово словом, а чтобы оказаться в этом оркестре, нужны были талант, драйв и то особое качество, которое можно назвать чувством общности, без которого в оркестре делать нечего. Оркестр исключает личные амбиции и обостряет чувство коллективизма, соло каждого музыканта – своеобразная награда от товарищей.
Леша играл на альте. Альт был его первой любовью. Спустя многие годы он как-то скажет, что среди лучших романов советской школы числит «Альтиста Данилова» Орлова. Думаю, неслучайно.
Теперь уже нет с нами ни Александра Красотова, ни Алексея Ставницера, но когда оркестр исполняет «Серенаду…», я нет-нет, да и подумаю, что, возможно, кто-то из молодых слушателей сохранит ощущение праздника от музыки Глена Миллера так, как сохранили его мы.
Старая, пуританская, консервативная Англия пряталась в снежной ночи, комфортабельный салон автобуса располагал не только к воспоминаниям, но и размышлениям. В частности и о том, что мы предположить не могли, как на нашем веку рухнет «железный занавес», как загадочная заграница станет не просто доступной для путешествий, но и для работы. Возвращаясь после гастролей в Одессу, я рассказываю Лешке об английских театральных площадках, где дирижирую, а он мне о муторных переговорах с западными партнерами – поставщиками оборудования для ТИСа. Лешка отличается дотошной любознательностью: как англичане ходят в театр, как слушают, что понимают. Он и сам не раз бывал в Англии, у него свой ряд наблюдений, он их сверяет и пытается понять то, на что у меня нет ответа. Ему очень нравился памятник Черчиллю – мощная, идущая встречь ветру и преодолевающая его сопротивление фигура.
Я понимаю, почему ему нравится такой Черчилль – Леша и сам так жил. Против ветра, против течения, против косности и рутины.
Мы искали ответ на простой вопрос: почему в Германии, в Испании или любой другой европейской стране импресарио находят для наших артистов море работы, а в отечестве на нас спроса нет? Парадокс – страна, которая нас учила, сделала мастерами, в нас не нуждается.
Я передаю Лешке свои открытия театральной Англии. Среди них – театр в Бромли, это пригород Лондона, заштатное, в общем, заведение. В отличие от Украины или России, в Англии репертуарных театров мало, каждый театр – площадка для выступлений гастролеров. Казалось бы – не театр, а дом на юру. Но вот мне вручают ключ от гримерки, и я с недоумением обнаруживаю, что на брелке нет номера комнаты. Какая-то неизвестная мне фамилия. Ричард Бербейдж. Я вхожу в гримерку и… оказываюсь гостем этого самого мистера Бербейджа. Триста лет назад он был актером, другом Шекспира, портрет и пояснение к нему на стенке рассказывают о сыгранных им ролях, о почитателях, о наградах от зрителей – и это главное, что не от королевской власти, а от зрителей. Каждая гримерка носит имя какого-нибудь великого английского актера, и в каждой висят его портрет и биография, и для них тоже театральный историк не пожалел слов. И такие именные гримерки в Англии частое явление, как и старые афиши в фойе и зрительных залах, и как биографии лицедеев, ведших бродячую и полуголодную жизнь, пивших горькую и не имевших часто пристанища, вряд ли похороненных с большими почестями. В Британии театр – больше, чем театр. И здесь вообще умеют ценить мастерство и талант. Неважно, это мастерство артиста или камнереза, плотника или политика. Поэтому память о людях, служивших обществу, не исчезает.
Возвращаясь из гастрольных командировок, я старался приготовить для Алексея вот такие истории-наблюдения, и это была всегда любопытная тема разговоров. Однажды Алексей, слушая очередную историю о востребованности наших артистов за границей, нашел неожиданную параллель моему рассказу – свое предприятие. Мне так и не удалось побывать на ТИСе, но я помню его замешанный на боли и недоумении рассказ о заброшенном комплексе, площадка которого начала потихоньку зарастать камышом, о безразличии власти к этому недострою, пока в него не вдохнула жизнь его приватная компания, и о немедленном желании чиновников, как только предприятие воскресло, урвать от чужого пирога кусок побольше и пожирнее.