Страница 37 из 40
Он жил довольно скудно, так как весь свой адмиральский оклад раздавал матросам и их семьям, а особенно раненым в госпиталях. За несколько дней до гибели пришёл царский указ о награждении Павла Степановича значительной денежной выдачей ежегодно. Он с досадой сказал: «Да на что мне аренда? Лучше бы они мне бомб прислали!» И мечтал о том, как бы эти деньги употребить с наибольшей пользой для матросов или на оборону города.
Врач, который лечил Нахимова, говорил, что его напряжение во время обороны было настолько нечеловеческим, что «замолкни в сию минуту осада, и это так или иначе было бы последним днём адмирала». В течение всей битвы Павел Степанович почти не снимал мундира, спал по три часа в сутки…
Процессия подходила к собору, заложенному прошлой осенью. Там уже были похоронены рядом со своим учителем Лазаревым адмиралы Корнилов и Истомин. С этого дня Владимирский собор становился вечным пристанищем четырёх замечательных флотоводцев - собором четырёх адмиралов.
Молчали бастионы. В море - угрюмые силуэты вражеских кораблей. Город разбомблён и сожжён. Траурный перезвон колоколов и тихая, печальная музыка. Повисли тяжёлые тучи, только кое-где пробивается солнце…
Молчат и серые горы с батареями врага. С этих батарей, подошедших к городу вплотную, как на ладони была видна вся процессия. Враги могли её расстреливать беспощадно. Но и враги молчали. В это утро они не сделали ни одного выстрела, отдавая дань уважения великому воину.
Город будто вымер. Повсюду, куда ни глянешь, груды догорающих развалин, искорёженные металлические столбы, перекрученные, словно бечёвки: вздыбленные и перепаханные снарядами мостовые. Ветер разносит по безлюдным улицам серую золу, обгоревшую бумагу, какие-то лоскутья, разный мусор. Не видно ни одного зелёного деревца. Деревья вырваны с корнем, и лишь могучие столетние тополи, упорно сопротивлявшиеся взрывам, обгорели и сейчас чёрными головнями упираются в дымный небосвод, укоризненно раскачиваясь в такт новым взрывам.
Жителей в городе почти не осталось. Они переехали на Северную сторону, и шумные улицы сразу осиротели. Ни громкого возгласа, ни детского крика. Лишь изредка можно увидеть, как, пробираясь сквозь завалы, по военным своим делам спешит солдат или матрос, иногда прогромыхает телега со снарядами или мажара с ранеными или убитыми. |Город не восстанавливают. Даже дороги не расчищают - все силы отданы бастионам.
Живы будут бастионы - жив будет город. Снарядов в обрез. Людей - также.
За время последних боёв на редуте Шварца вышли из строя почти все артиллеристы.
Немногие оставшиеся в живых ветераны под огнём обучают новичков стрельбе из пушек. Новички - это вчерашние артельщики, каптенармусы, повара, мастеровые.
Колька Пищенко, чёрный от гари, охрипшим голосом даёт наставления коку Ерофеичу.
Тот, худой, в измочаленном мундире, внимательно слушает подростка, и его кадык на тощей шее, словно привязанный, двигается за мальчишеской рукой. -… Я вам так скажу, Ерофеич, - веско произносит Колька, - для пушки самое что ни на есть главное - пыж вогнать потуже.
Видно, на всю жизнь запомнил парнишка наставления отца! Кок почтительно кивает головой, глядя на курносый, вымазанный в саже нос мальчика. -…ежели обнаружится зазор, плюхнется «лохматка» за вал, не далее. Кому польза от етого? - наставительно поднимает Колька палец и смотрит на Ерофеича.
- Кому? - переспрашивает кок.
- «Кому, кому!» Знамо дело - Пелисье, - снисходительно поясняет мальчуган.
- А вчерась Пелисье разорвало на клочки, - неожиданно сообщает кок. - Нема больше нашего горлана.
Ерофеич приподнял руку, чтобы перекреститься, -но на миг задержался. «Подобает ли молиться господу богу за петуха убиенного? Животное ведь?» Но, поразмыслив, всё же перекрестился.
«Петух - тож божья тварь, и греха в етом нет!»
- Пелисье?! Нашенского Пелисье?! - мрачнеет Колька.
- Нашенского. Того б складнее было. Да где его уцепишь? По блиндажам тот Пелисье хавается.
Колька сразу грустнеет. Ему жалко петуха, ради которого он рисковал жизнью.
- Сховать получше не смогли, - угрюмо говорит он Ерофеичу, - в фурлыгу бы засадили, може, и не прихлопнуло б его тогда!
- Так разве уцелеет нонче хто на баксионе? - рассудительно отвечает кок. - Люди гуртом гибнут, это тебе никакая-то там животная! Ложись! - неожиданно закричал он и припал к земле.
Рядом громыхнула бомба. У соседней пушки кто-то вскрикнул, но сразу же замолчал - видно, убило.
Ерофеича и Кольку обсыпало землёй. Кок ощупал себя - «как будто цел».
- Живой? - толкнул он Кольку.
- Живой! - парнишка вскочил и стал отряхиваться.
- Ну, а коли живой, - улыбнулся Ерофеич, - то давай продолжай ученье, а то не ровён час поранят тебя, али ишо што…
Парнишка вздохнул и продолжал:
- Вот ето - нарезные трубки.
- Кругловатые, што ль?
- Оне. Кондрат Суббота придумал. Не слыхивал о таком?
- Не довелось. Анжинер какой?
- Да не… Бонбардир. На четвёртом баксионе был…
- Башковитый, видать, - уважительно произнёс Ерофеич, - а где он теперича?
Колька ничего не ответил, только вздохнул.
- Сгинул, должно быть? - сказал Ерофеич тихо, словно самому себе. - Пуля - дура, и учёную голову не минет…
- Заряжайте, Ерофеич.
Кок, натужась, подтащил ядро и стал заряжать пушку, припоминая наставления юного бомбардира.
- Поспешайте, - торопил Колька, - не кривите прибойник… Так… так… хорошо. Пали!
Кок поднёс к запальному отверстию калильный прут, и пушка, вздрогнув, выплеснула ядро на французские траншеи.
- Теперича пойдёт дело, - одобрил Колька и отошёл к своей мортирке.
А у пушки остался хозяйничать Ерофеич. В один день он из кока превратился в бомбардира.
Незаметно усилился обстрел редута. С высоты пятого бастиона хорошо было видно, как загорелось туро-вое покрытие порохового погреба на Малаховом кургане и весь курган превратился в чёрное, исполосованное огненными языками облако.
Почти грудой развалин выглядел второй бастион, и лишь редкие ответные пушечные выстрелы говорили, что там есть ещё уцелевшие бомбардиры.
Ждали штурма. Он мог начаться в любую минуту. Но французы не торопились наступать и лишь методично «утюжили» бастионы и город.
Наступила тревожная ночь. Бомбардировка стала ещё сильнее. В городе полыхали кровавым пламенем целые районы. В бухте загорелся фрегат «Коварна», гружённый спиртом, и зеленоватое пламя осветило развалины первого и второго бастионов, помогая союзникам вести пристрелочный огонь.
Из-за Карантинной бухты то и дело неслись зажигательные ракеты, поражая огнеопасные объекты. На Малахов курган стали забрасывать метательные мины. Это были бочонки с двойным дном, стянутые железными обручами. Каждый такой бочонок вмещал килограммов сто пороха. К мине тянулся змеевидный фитиль. Взрыв «адского бочонка» на десятки метров разрушал укрепления вокруг.
Дюжина таких мин сделала своё дело. В передней части Малахова кургана бруствер был полностью срыт, ров засыпан, и под обвалившейся земляной толщей было погребено много орудий и сотни людей.
К утру бомбардировка несколько поутихла. Страшные разрушения представились взору - в темноте нельзя было определить размеры бедствия, а сейчас, при свете дня, содрогнулись даже видавшие виды ветераны.
Но, несмотря ни на что, бастионы готовились к бою…
Заканчивались 348-е сутки осады Севастополя. Начинался новый, 349-й день обороны…
…Пелисье хитрил. Наученный июньским разгромом, он хотел внезапного штурма. И это ему удалось. До самой последней минуты русские не знали о его начале.
Ждали нападения с рассветом, а Пелисье решил штурмовать днём. Днём бдительность притуплялась - изнурённые войска обедали, отдыхали: ведь ночью дежурить у пушек, стоять в карауле, восстанавливать разрушенное.