Страница 16 из 40
- Евтихий! Подуй на дым-то: усов твоих не разгляжу!
Тот, смеясь, что-то прокричал в ответ, но его уже не было слышно: пальба резко усилилась. В воздухе засвистело, заклокотало, зашипело.
Быстро подогнали орудие к валу и установили лафет. Нода возвратился к Забудскому (тот стоял у мортиры Тимофея Пищенко) и доложил, что ещё одна пушка из третьей бригады на линии огня.
- Спасибо за службу! - быстро сказал лейтенант и указал пальцем на мортиру: - У Тимофея прислуги в обрез - побудешь здесь!
- Есть оставаться здесь! - гаркнул Нода. Схватив банник, он бросился к отстрелявшему только что орудию.
Ствол дымился, несло теплом, как от загнанной лошади. Упираясь одной ногой в насыпь, а другой стоя на лафете, Иван быстро чистил дуло мортиры.
- Николку не встречал? - торопливо спросил его Тимофей.
- Вниз умчался, от Белого, - ответил Иван и ухватился за канат, помогая подтянуть орудие к амбразуре.
Раздалась команда, мортира, ахнув, выплеснула свою огненную начинку. И снова утонула в густом тумане.
Забудский, стоя на валу, видел, как взорвавшийся снаряд разрушил насыпь французской траншеи метрах в пятистах от бастиона. Эти подступы из третьей своей параллели французы прорыли сегодняшней ночью. Стараясь подвести траншеи как можно ближе для решительного броска из них, французы спешно возводили земляное прикрытие, которое снова и снова разбивали русские ядра. Борьба против этих траншей решала, в конечном счёте, быть или не быть штурму.
К батарее быстрым шагом подходила группа солдат рабочей роты. Среди них было и несколько не военных: какой-то старик, две женщины, подростки. Они шли, словно на штурм, - с лопатами и кирками наперевес. Забудский видел, как, размахивая палашом, упруго ступал впереди поручик Дельсаль, Алексей Петрович Дельсаль, с которым он успел так сдружиться за последние месяцы. Правая рука сапёрного офицера была на перевязи, мундир в нескольких местах разорван, фуражка потеряна или оставлена где-то. «Помоги тебе бог! - мысленно пожелал ему лейтенант, - и спасибо за помощь».
Через минуту подкрепление было уже возле разрушенного вала. Колька, пригибаясь, потащил к центру батареи оставленный у бреши пороховой мешок. Слезились глаза, в ушах звенело и ныло. Дымились обгорелые пыжи, была бурой вода в свежих воронках.
Не слушались пальцы - мешок поминутно выскальзывал.
Кто-то, подошедший сзади, вырвал груз из Колькиных рук, взвалил его себе на спину. Подняв голову, мальчишка увидел Федота, возницу, старого своего знакомого, и с благодарностью улыбнулся. Тот бросил:
- Куда?
- К батениному орудию.
И Федот, сопя и сплёвывая на ходу, зашагал к мортире. Нагруженная арба его стояла за блиндажом. Отставной солдат увозил в город убитых. Флегматичные кони давно уже не вздрагивали, когда снаряд разрывался совсем рядом.
Федот сбросил груз и торопливо заковылял к лошадям. А из мешка уже вываливали картузы с порохом.
К Кольке подошёл отец, быстро прижал его к вспотевшему телу, поцеловал в голову и так же молча отошёл к орудию.
Мальчишка подавал пыжи, готовил паклю, даже пытался орудовать тяжёлым прибойником.
Впереди разорвалась картечь, и молоденький канонир со стонем отпрянул от амбразуры. Сгоревшие канаты над стволом уже не спасали от осколков. Нода подбежал к скрючившемуся на земле артиллеристу. Быстро разорвал рубаху. Осколок впился чуть ниже ключицы. Изо рта показалась кровь.
- Держись, браток, в гошпитале поправят тебя, - уговаривал раненого Нода, - ещё возвернешься на баксион!
Но тот уже был без сознания.
А усиленный, бесконечный огонь всё продолжался и продолжался. Разрывы и стоны, грохот и крики «ура!» - всё слилось в сплошной, как струна натянутый, вой.
Казалось, это уже предел, и струна вот-вот лопнет. Но проходили секунды, минуты, часы, а бой не прекращался. Он нарастал и нарастал с какой-то нечеловеческой силой..
…Французам всё-таки удалось возвести небольшой земляной вал у прорвавшихся к нашим позициям траншей. Забудский видел, как спешно подкатывали к новым укреплениям несколько полевых орудий. Нужно было немедленно подавить их. Но чем?
Не хватало пороху, не хватало орудийной прислуги! Матросы еле держались на ногах. На три выстрела противника отвечали одним.
Подбежал унтер-офицер Белый.
- Ваше благородие! Французы артиллерию подводят!..
- Вижу, вижу, Николай Тимофеевич. Как у тебя?
- Алексей Петрович вовремя подоспели, - ответил Белый. - Почти восстановили.
- Быстро готовить мортиры, быстро!
В это время огонь, и без того шквальный, ещё усилился. Французы прикрывали передвижение своих пушек. В нескольких местах на батарее зажглись пороховые ящики. Ядра пробили офицерский блиндаж. Орудия почти перестали отвечать.
- Ноду ко мне! - закричал лейтенант.
- Но-о-ду к их благородию! - понесло несколько голосов от мортиры к мортире.
Иван быстро передал ядро Тимофею Пищенко и побежал к командиру. Тот что-то прокричал Ноде на ухо, и матрос, резко повернувшись, помчался к землянке.
Тарахтели осколки, гулко ухали тяжёлые английские снаряды и французские ядра. То здесь, то там взметалась земля. Крики смертельно раненных утопали в грохоте боя.
И вдруг, перекрывая чистотой и торжественностью, ворвались в этот смертоносный гул звуки барабанно го боя!
Стоя на крыше землянки, Нода с горящими глазами отбивал что-то приподнятое и гордое.
Батарейные разом обернулись на знакомые, всегда чуть тревожные звуки. Но это не было сигналом. Это что-то другое, другое! Какая-то вдохновенная импровизация, какая-то сильная и солнечная уверенность. Флотский барабанщик чудодействовал волшебными палочками. Он издевался над посвистом и утробным рычанием вражеских снарядов. Его маленький барабан мгновенно заглушил в каждом сердце их зловещие голоса.
Пронеслась команда:
- Батарея, залпом, огонь!
И содрогнулась земля, и прокатилось «ура!» в честь удачного выстрела.
И вновь - «Огонь!.. Огонь!.. Огонь!..»
В короткие промежутки между залпами матросы снова и снова слышали барабанную дробь. Удары неслись, как победный танец, взлетали, словно солёные гребни волн, удары захлёбывались от невозможности прокричать трубно, пропеть гобоем или альтом, от невозможности стать меднотрубным оркестром, - но они уже были им, они уже звучали в сердцах, уже неслись по венам ожившей батареи!
Колька, словно в опьянении, подтаскивал ядра, успевал подавать отцу пальник и поминутно оглядываться на вдохновенного барабанщика. Временами тот скрывался за пороховым дымом, а потом снова выплывал, прекрасный в своём исступлении.
Но вдруг удары замолкли. Колька взглянул на крышу землянки и увидел: беспомощно опустив руки, Нода медленно падал на спину.
- Батя! - закричал мальчишка, - дядя Иван…
Он не договорил. Отец понимающе бросил:
- Беги!
И Колька рванулся к блиндажу.
Флотский барабанщик Иван Нода был убит наповал. Он лежал на крыше землянки, распластав руки, продолжая сжимать тонкие берёзовые палочки. Барабан с оборванным ремешком валялся рядом.
Колька смотрел на запрокинутую голову матроса и, понимая, что тот уже не поднимется, не мог, не умел поверить в это! Мальчик осторожно вытащил палочки и поднял барабан - его совсем не задело взрывом. Потом быстро подвязал оборванный ремень и с ожесточением забил разученную с Нодой дробь. Он повторял её снова и снова, громко, отчаянно, не думая, ошибается или нет, и, наверно, от этого впервые по-настоящему хорошо.
Катились слёзы, судорожно вздрагивали пальцы, но продолжал жить флотский барабанщик, и продолжался бой!
А на левом фланге батареи, где вели огонь три полевых орудия, спрятавшись за невысоким траверсом, какой-то матрос перебинтовывал руку молоденькому прапорщику Фёдору Тополчанову. Когда ему предложили оставить орудия, он дрожащими, совсем детскими губами произнёс: