Страница 4 из 56
С тех пор, как не стало бабушки Йоны, папа заботился о дедушке, как о безответственном ребенке. Даже за несколько минут до того, как за ним закрылись стеклянные двери наркологической клиники имени Иегуды и Мирьям Медобоевых, его не оставляло беспокойство о дедушке. «Прошу тебя, Габи, присмотри за отцом, — в тысячный раз говорил он. — Я себе не прощу, если с ним что-то случится именно тогда, когда я там».
«Мы это уже обсуждали, папуля, всё будет в порядке. Да и что может случиться? Ты должен сейчас подумать о себе. С дедушкой всё будет в порядке» — успокаивающе повторяла я.
Он погладил меня по волосам: «Бедная моя! Всё на тебе, все мы, то есть, те, кто остался…»
«Не преувеличивай! — попыталась я усмехнуться. — И не забывай о тете Рут…»
Он презрительно фыркнул. «Тетя Рут! Она и ресницами не пошевелит ради него, эгоистка такая!»
Пусть уж лучше злится, чем жалеет себя!..
Еще и еще раз я пообещала ему заботиться о дедушке. Ясное дело! Я готова была ему всё пообещать. Только бы, наконец, вошел туда, где прочистят трубы его отчаяния, уменьшат боль, где ему дадут надежду еще на год или два. Если бы он попросил, я бы пообещала ему читать старушке Бой вслух биографию Сталина! Пусть только запишется, наконец, у приемной стойки и отдаст себя в их руки. Бедный мой папа! Этот мир для него слишком сложен …
Я захлопнула калитку перед грустными глазами старушки Бой. Она, конечно, рассчитывала на ночную прогулку. Я протянула руку и утешительно погладила ее. Пока парень на подушке проснется, я уже вернусь, готовая к утренним ласкам, — утешила я и себя тоже. Бой залаяла, и ей тут же ответил целый хор. Все соседские собаки проснулись.
Легкое нажатие на брелок старого папиного «форда» — и битая машина отозвалась преданным свистом. В путь! В старую лабораторию.
Старая лаборатория — это большое ненадежное на вид каменное строение посреди большого запущенного участка, с давних пор принадлежащего деду. Время от времени он получал официальные письма с требованиями разрушить эту дряхлую опасную постройку. Иногда ему угрожала мэрия Герцлии, иногда — Тель-Авива. Два органа власти никак не могли договориться, кому из них принадлежит эта территория.
Папа умолял дедушку продать этот участок, реализовать имущество. После того, как не стало его Голубки[8], дедушка терпел одни убытки от своего бизнеса. Но старик стоял на своем. «Не переживай, — отвечал он папе, подмигивая мне. — Для чего же я дожил до таких лет, если не для того, чтобы делать, что мне хочется? Ничего со мной не случится, я и так живу в подарок».
Ветхое строение, в котором решил поселиться дедушка, всё больше терялось среди возводимых вокруг него бетонных чудовищ. Но дедушку это не беспокоило. Он жил в старой квартире над лабораторией, а Якоб-Газета жил в маленькой деревянной пристройке, изображая из себя охранника. По ночам он ходил вдоль забора в сопровождении Морица, патрулируя участок. Утром он возвращался в свою пристройку и валялся там часами, выходя только для того, чтобы собирать со всех дворов на улице старые газеты.
На меня накатила злость. Зачем он перебрался туда? Почему прогнал всех филлиппинок, которых мы для него нанимали? С чего его сиятельство взяло, что они воруют, выносят из дома сокровища и старые тряпки? И какого черта мы ему поддались?!..
Мой дедушка, Максимилиан Авраам Райхенштейн, человек особенный. Необычный. Неудобоваримый. Он ворчлив, своенравен и упрям, как шестьдесят ирландцев. С тех пор, как не стало бабушки Йоны, эти милые качества дополнились турецкой меланхолией. Дедушка всё больше замыкался в себе, пока однажды не решил, что с него довольно! Собрал всё свое движимое имущество и перебрался из квартиры на улице Ахад а-Ам в каморку над лабораторией. В лаборатории он продолжал изготавливать свои хитрые алмазные порошки. Когда-то они завоевали алмазную промышленность во всем мире. Сейчас спроса на них нет. Но дедушка не отчаялся. Как тот старый мельник, который молол солому и песок, чтобы мельница не останавливалась, и соседи не узнали, что пшеница кончилась, — так и дедушка. Каждое утро он входил в лабораторию, а в конце рабочего дня тщательно упаковывал сероватый порошок и ждал заказов.
Папуля пытался возражать против переезда в Герцлию, но никому еще не удавалось заставить дедушку изменить свое решение, тем более — моему хрупкому папе. Дед, никого не слушал. Захватив с собой немного массивной мебели, часть своей мрачной коллекции картин и среди них портреты членов семьи, а также пророков Элияху и Шмуэля (оба гневные и страшные), упаковав кое-какую домашнюю утварь, гипсовые статуи скачущих коней, бронзового нищего, потрепанный по краям ковер, ужасные подсвечники и всякие старые лампы и тарелки, он покинул квартиру, в которой прожил с Йоной пятьдесят лет.
Целых два года пустовала большая квартира на улице Ахад а-Ам. Дедушка говорил, что он не может даже думать о том, чтобы в комнатах, по которым ходила бабушка Йона, поселились чужие люди. Отец твердил, что он надеется на скорое возвращение дедушки домой. А что касается Рут, то у нее были определенные виды на эту квартиру. Она планировала превратить ее в студию для занятий камерного ансамбля, который будет по вечерам развлекать соседей своим бренчанием.
Кончилось тем, что квартира досталась мне. Дедушка сам предложил мне в ней пожить. Я жила тогда в затхлой квартире с тремя компаньонами. Запах, тянувшийся из нашего туалета, был почти так же ужасен, как вонь от носков, останки которых валялись в каждом углу, и доисторических окаменелостей, позеленевших в нашем общем холодильнике. Не было никакой причины там оставаться. За три дня, невзирая на прищелкивания языка тети Рут, я поселилась в просторной дедушкиной квартире.
И всем этим царством, в котором свободно могли бы разместиться шестеро жильцов, правила я одна! Большую часть старой массивной мебели, оставшейся в квартире, я запихнула в одну из комнат. Мне всегда казалось, что эта мебель злится, когда до нее дотрагиваешься. Огромную коллекцию больших картин маслом и скульптур я заперла в другой комнате. Пусть пылятся вне поля моего зрения! Несколько картин остались висеть в гостиной и прихожей, сердито взирая со стен на вечный беспорядок.
Тетя Рут периодически стучала в дверь и спрашивала, нельзя ли получить старый персидский ковер или серебряные подсвечники с рельефным узором из финиковых пальм. «Нет, — неизменно отвечала я. — Ты же знаешь, что дедушка не разрешает мне ничего трогать». Она вздыхала, розовой салфеткой смахивала пыль с большого написанного маслом портрета Эстер Кеслер — тети Макса, висящего у входа, и удалялась.
Как и ожидалось, дорога в этот час была пуста, и светофоры мигали унылым желтым светом, что означало их глубокий сон. Без пяти четыре я припарковала «форд» рядом с заброшенным пикапом деда — остатком роскоши, напоминающем о былом расцвете этого дома и его хозяина. Много лет дедушка ездил на своем пикапе, не утруждая себя продлением водительских прав и полностью игнорируя правила дорожного движения и дорожные знаки. Например, знак «Стоп» он воспринимал как личную обиду. Когда он строил Страну и прокладывал дороги, таких знаков не было, — возмущенно гремел он, — и, тем не менее, все знали, когда нужно остановиться, а когда ехать. А теперь? Всякое ничтожество будет устанавливать здесь новый знак и присылать полицейского его штрафовать?! В конце концов, именно папе удалось раз и навсегда спасти дороги от деда-лихача. Он пригрозил сообщить властям, что дед ездит без прав, и тот сдался.
Меня встретили мрачные тени хлама — закопченные части машин, листы металла, битые бутылки, гнутые полки и сломанные ящики… Казалось, сюда выбросили всё содержимое остановленной лаборатории. Я подошла к большим воротам, покрытым дырчатым асбестом. Легкий толчок — и сразу послышался злобный лай. Жуткий Мориц сообщал всему миру, что кто-то проник на территорию. «Шшшш… Хороший песик», — испуганно прошептала я. Мориц не из тех собак, с которыми хочется встречаться ночью один на один. Выскочив из темноты, он стал подозрительно обнюхивать мои туфли. Ужас! Кто знает, что творится в этой здоровенной собачьей голове!..
8
Имя бабушки — Йона, что означает «голубь».