Страница 7 из 34
У калитки стояла мать. Косынка на плече, волосы распущены, красивая и злая. Ни слова Ивке не сказав, отвесила затрещину и толкнула его во двор.
Что это с мамкой? Никогда руки в ход не пускала, а тут такую вкатила, что в голове загудело. Ивка дотерпел до печки, а там заскулил от обиды. Поскулил, поскулил, придвинул Стрелку, запустил пальцы в мягкую шерстку, стал пересчитывать тонкие ребрышки - раз, два, три, четыре…
О чем это шушукаются мать с тетей Марусей?
- «И на кой он, говорит, тебе, бабе пригожей такой?..»
- Ну, а ты что? А ты?
- У меня разговор с ним короткий - шуганула его от ворот…
- Ой, лихо, не забудет он этого…
- Не пугай. Сам испугается. Схлопочет еще!
Заерзал Ивка на печке, женщины притихли и совсем на шепот перешли.
- Спи, сынок, спи!
- Сплю, мамка, - сказал Ивка, а сам притаился: хотел послушать еще, да не удалось - и в самом деле заснул.
Глава пятая
Ивка проснулся и увидел тетю Марусю. Она прибирала избу.
- У нас что, праздник?
- Праздник, праздник, деточка. Папка твой скоро дома будет.
- А мамка где?
- Где же? За ним и пошла.
- А меня почему не взяла?
- Без тебя хлопот много.
- А когда придут?
- Сегодня, чай, и придут.
Однако не пришли они и к обеду, не пришли и вечером. На следующий день стало известно, что по распутице застряли они в соседней Апрелевке и остались у Тимофея, отцова брата. День их не было, два, только на третий пришли…
Гонял Ивка с дружками на улице. Стегали прутьями по лужам, окатывая друг друга талой водой. И тут увидел он мамку с каким-то мужиком. Ивка не сразу признал в нем отца: полтора месяца прошло, как его отвезли в больницу. Отец был бледен, зарос жидкой щетинкой, мешком висела на нем старая шинель. Сутулился он, опираясь на мать, тянул голову вверх, как слепой. Жалкий он был, совсем какой-то чужой и растерянный.
Ивка подскочил к отцу, уткнулся в шинель, засунул руку в карман: может, гостинца из города привез, как раньше бывало? Но в кармане пусто. Отец положил ему на голову руку - рука была легкая, мягкая, будто тряпичная. Жаль, конечно, гостинца нет, ну и ладно - зато сам пришел. Шли они вместе - мать с одной стороны, Ивка с другой. Встречные женщины здоровались. Мать кивала направо и налево, как артистка на сцене. Отец рядом с нею, молодой и красивой, совсем старик стариком, но она и виду не подавала - радовалась, довольная и даже гордая за мужа, потому что хоть и квелого, но живого домой ведет.
Дома отец опустился на скамейку и часто задышал, облизывая губы.
- Кровать постелить или на печку полезешь?
Отец показал глазами на печку. Ивка стащил с него сапоги и помог взобраться.
- Ты, бать, Стрелку не трог, ладно? - предупредил Ивка и вдруг сообразил, что отец еще не видел котят. - Ты Барсика тоже не знаешь? - спросил он. - Опять удрал, гуляка, поганец такой!
Отец отвернулся к печке и не стал расспрашивать о котятах, о Мурке. А Ивке так хотелось рассказать!
Приходили и уходили люди, поучали Клаву, как дальше жить-поживать: надо писать, мол, жаловаться, ругали бригадира - это он заставил работать Василия в холодном кормозапарнике. А пуще всего возмущало их то, что не захотел дать коня - привезти из больницы.
- Ты на него в суд подай, - советовали женщины.
- Я с ним без суда посужусь, - грозилась мать и бросала недобрые взгляды в окно. - Я ему припомню за Васю!
- Ты лучше пенсию требуй! - говорили другие. - Как же ты Васю поднимешь?
- Вот поросенка зарежем, на ноги поставим Васю. Такой еще работничек будет! Правда, Вася? Еще спляшем с тобой на майские, а?
Женщины смеялись.
- Бедовая ты, однако… Тебе все смех, а Вася-то вон как плох…
Но о чем бы ни говорили в доме, Василий не откликался с печки, лежал он там невидимый и неслышный. А то слезал изредка, пил воду, сидел на лавочке и безразлично смотрел на всех из-под мышастых бровей. Посидит немного - и снова на печку.
Ивка первое время лазил к нему, глядел в лицо, клал ему на грудь котят, старался развлечь. Барсик хищно скалил пасть и тут же сползал, а Стрелка, растопырив лапки, так и оставалась лежать, испуганно двигая хвостиком. Но и ее отец не замечал. Скучно становилось Ивке с отцом. Он слезал с печки и больше об отце не вспоминал…
Глава шестая
Как-то утром встал Ивка, прислушался - не слыхать из кузницы стука-перезвона. День был будний, а кузница молчала. Что бы это значило? Давно он не бывал там. Не утерпел и побежал к оврагу. И надо же - у самой кузни с кузнецом повстречался, тоже шел туда.
- Будем Кузьму заводить?
- Сегодня Кузьма выходной, - улыбнулся Панас. - Обещался я твоей мамке хряка заколоть.
- Сейчас пойдем?
- Экой прыткий ты. Сготовиться надо.
Тихо в кузнице. Рыжие огоньки-бесенята укрылись под серой горкой шлака, недвижна палка-качалка, звучки-бегунки спрятались под наковальней. Сквозь щели бревен пробивается солнце, глядятся в окошко острые почки веток. Кузница проветрилась, почти не слышно в ней гари и хорошо так пахнет - теплой землей, водой из ручья, горечью еще не народившихся листочков. Пахнет весной.
- Покрути-ка ты мне точило, - сказал Панас. - Надо наладить нам француза.
Француз - старый плоский штык, которым кузнец колол щепу, рубил капусту, мастерил свистульки и деревянных медвежат. Но можно им и петуха зарезать, кабана заколоть, а если надо - и побрить мужика. И был тот штык не простой. Ивка знал от Панаса, что прибыл он из Франции еще в начале старого века, воевал он против русских, а потом достался партизанам. А когда французы бежали из России, поселился у кого-то в чулане, переменил несколько хозяев, пока навовсе не определился у Панаса. Вот какой это француз!
Ивка раскрутил точило, Панас прижал штык, камень завизжал, как поросенок, веселой струйкой посыпались искры. Наточил штык, потрогал ногтем лезвие и прицокнул языком.
- Хорош! - сказал кузнец.
- Давай мне! - потребовал Ивка.
Панас потер лезвие фартуком и засунул Ивке за голенище сапога. Шагали они по деревне - каждым шагом чувствует Ивка жесткое прикосновение штыка. Холодок шевелится в груди оттого, что сейчас будут резать хряка Паныча, оттого, что прохожие оглядываются на них и думают, наверно: куда же это спешат-торопятся кузнецы-работнички?
Ветерок вздергивает лужи, в них плещется солнце, воинственно шелестят ветки деревьев. От гулких, грозных шагов разлетаются куры и затихают собаки.
- Бам-бара-бам! Бам-бара-бам! - кричит Ивка, отбивая шаг. - На войну идет француз, на войну идет француз! Разбегайтесь кто куда! Разбегайтесь…
Однако не убоялся и не убежал от них Федор Московкин. Он стоял возле своей избы, смотрел поверх крыш, в небе что-то искал.
- Далеко? - спросил он, продолжая смотреть вверх.
- Недалечко тут. Клавка Авдеева просила хряка ей заколоть. - Панас заискивающе улыбнулся и тоже уставился на небо. - Некому у них, сам знаешь…
- Дело понятное, - подумав, ответил Московкин. - А только наряд у меня к тебе: двадцать скоб для коровника. И чтобы к вечеру, значит…
Ивка тоже уставился на небо - там летали голуби. Ленивые, сытые голуби. Панас потоптался на месте, сутулые плечи его обвисли, он опустил глаза в землю и досадливо крякнул:
- Обещался я ей…
- Дело твое, однако. А к вечеру скобы на ферму, Гришке отдашь. Разговору у меня больше нет. - И снова, задрав на затылок мятую шляпу, узким взглядом уставился на голубей.
- Фьють! - свистнул он, и голуби, преодолевая тяжесть, ввинтились в небо. И заслонили солнце собой.
Невесть откуда набежала на солнце тучка, задул ветерок, потянуло стужей - холодным мраком повеяло с неба и стынью потянуло от земли. Панас потеребил свою бороду, зябко поежился и вздохнул:
- Пошли, Ванятка, сейчас маманьке твоей скажем…
Когда отошли, Ивка вытащил француза из-за голенища, отвернулся и, не глядя на кузнеца, протянул ему штык.