Антон и Зяблик

- На вот, ноешь сахарку…

Она капала на сахар нитроглицерин и совала ему в рот. Старик безропотно жевал губами сахар, брал Федосьину руку и держал ее, пока не становилось легче.

- Поспи, Фенечка, иди, - говорил он, выпуская руку, и снова сваливал голову в широкие ладони. - К утру полегчает.

Но старуха качала головой и не уходила.

- Иди, иди, - уже требовательно говорил Георгий Иванович. - Будет стоять над душой.

Федосья тихо, на носках, отходила, оглядывалась на него и лезла на печку. А вскоре, заслышав кроткое, детское посапывание жены, он упирался дрожащими руками в кровать, вставал и, стараясь не скрипеть половицами, подходил к окну, всматривался в деревья, расплывшиеся в серых сумерках, в забеленные снегом избы, в небо, чуть тронутое робким зимним рассветом. Он прикладывался губами к стеклу, вбирая прохладу, прикидывал, который час и сколько оставалось еще ждать до утра.

Долго стоять он не мог. От бесконечной зимней ночи, от одиночества и тоски, невыносимой по ночам, от потраченных усилий беспокойно начинало биться сердце, и тогда он торопливо семенил к постели, усаживался и сжимал руками виски.

Старуха за долгие месяцы болезни мужа приноровилась засыпать в любую минуту и мгновенно просыпалась, заслышав скрип и шорох из угла, где находилась его кровать. С каким-то наслаждением и завистью вслушивался он в ее легкое дыхание, с нежностью думал, что хоть немного она отдохнет от него, веселел оттого, что ловко провел ее и не разбудил…

Как-то однажды Федосья разоспалась и не проснулась даже тогда, когда Георгий Иванович прошел в столовую, набрал ковшик воды из ведра и сполоснул усы и бороду.

Все же он, несмотря на старанье, оказался неосторожен. Ковшик, поставленный с краешка, опрокинулся на пол.

- Ах ты господи! - Федосья скатилась с печки, схватила ковшик и бросилась хлопотать.- Совсем, старая, с ума спятила!..

Впервые за долгое время они сидели за столом, завтракали, как люди. Федосья металась от печки к столу, накладывая в тарелку то капустки, то картошки, то ломтики сала. И Георгий Иванович, желая потрафить жене, отведывал всего понемножку. Сидел он на своем привычном месте, в деревянном кресле возле окна, спиною к маленькому столику, на котором в былые времена, когда он еще работал в школе, до выхода на пенсию, лежали тетради и учебники.

- Опять ты яичко передержала, - благодушно ворчал он. - Сколько раз тебе говорено - держать четыре минуты, не более. Зачем я только часики дарил тебе? Живешь, как курица, по солнцу время считаешь…

- Дай-ка я тебе другое сварю. - Она вскочила из-за стола и заторопилась к печке, радуясь придирчивости и насмешливости - благодушному его настроению. - Всего и делов!..

После завтрака старики продолжали сидеть за столом.

- Не покурить ли нам с тобой, Федосья?

- Думала выбросить, да как чуяла: захочешь курить! - Старуха достала из настенного шкафчика, где хранились лекарства, пачку с сигаретами.- Кури, кури, я тебе и муштучок поищу сейчас.

Георгий Иванович пускал дымок из-под усов. Федосья закладывала в нос нюхательный табачок, коротко всчихивала и, прослезившись, смотрела на мужа, в запавший его рот, следила за дымком, который стелился по его сивым, прокуренным усам, по небритой щетине щек - каждая волосина на них в особицу.

Старик не отгонял дымок, наслаждаясь терпким духом, и разглагольствовал. Она привычно внимала его наставительным речам, как делала это все сорок пять лет совместно прожитой жизни, чувствуя его умственное превосходство и в то же время житейскую беспомощность. Как бы он прожил без нее, думала она, без ее расторопности и крестьянской сметки в делах?

Она все еще благоговела перед ним, как и в тот далекий весенний вечер, когда он, молоденький, стройный, с голубыми девичьими глазами, весь затянутый в студенческий мундир, пригласил ее, простую деревенскую девушку, на танцы, которые происходили в доме у священника.

Отец его, известный в округе фельдшер, был человек просвещенный, и женитьбе их не препятствовал. Она родила ему пятерых детей, где-то росли уже внуки, слетавшиеся к ним на лето, чтобы пожить в саду, ночевать в шалаше под яблонями.

Располнела, огрузла когда-то застенчивая, крепко сбитая девушка, но все так же удивленно, словно бы не веря своему счастью (что-то нашел он в ней, неровне себе?), смотрела Федосья на старого, усохшего, но не утерявшего строгой выправки мужа, полная к нему участия и грубоватой нежности.

Покурив, Георгий Иванович сказал:

- А не заняться ли нам, Фенечка, с тобой делами? А то, глядишь, помру, как ты одна без меня распорядишься?

Федосья замахала на него руками, однако он так посмотрел на нее поверх очков, что она тут же примолкла и бросилась доставать чемоданы, как он и велел.

Занимались делами обстоятельно, не торопясь, Федосья сидела на чурбачке перед открытым чемоданом и, глядя снизу вверх, выслушивала его указания.

- Этот костюм ношен немного, пускай Василий заберет. Выпустишь, будет в самый раз.

- Васеньке, - кивнула Федосья, как бы затверживая то, что надо запомнить. - Материал-то, помнишь, вместе покупали, а костюм тебе шил Архип из Подруничей. Денег еще брать не хотел: детка, мол, в ученье у тебя, как же деньги брать? Помер, царство ему небесное, всю ниточку свою измотал. Все, бывало, говорю ему: куда ты, Архип, торопишься, шьешь быстро, нитку свою измотаешь, помрешь скоро…

- А мы, глядишь, не торопились и до сих пор тянем, - усмехнулся Георгий Иванович.- Ну, а это что? Картуз? Ну, теперь таких не носят, можно и на огород повесить, отменное будет пугало. Или отдай Пивикову, он ему для самодеятельности сгодится.

- Ладно уж, Пивикову твоему! - Старуха сердито спрятала картуз. - Который месяц лежишь, хоть бы разок зашел, бессовестный!

- Все же картуз отдай ему, пускай поминает старого директора. А это что за комбайн?

Георгий Иванович взял у жены мраморный чернильный прибор - подарок учителей, сообща купленный ему к шестидесятилетию и не поставленный на стол только потому, что точно такой же был ему подарен к пятидесятилетию.

- Башню эту, я думаю, ему же, Пивикову, отдашь, пускай в учительской поставит.

- Да куда же? Тут ведь написано!

- Вот и будет памятка от меня. Посмотрит и вспомнит, кто школу зачинал. Кое-что и мы, значит, сделали на ниве просвещения.

По улице проходил молодой человек - одет легко, не по-зимнему, под мышкой портфельчик. Старый учитель посмотрел в окно и поцокал языком.

- Эка важна птица! Кожанка, как у начальника. Видать, метит в район удрать.

- Это кто - Куцевалов? А чего ему здесь делать, там семья у него. Торопится А не подумает зайти сюда, почет тебе оказать.

- Бог с ним. Какие у него со мной дела-то…

Федосья вздохнула и положила перед мужем связку общих тетрадей, перевязанную тесемкой.

- А эту папочку кому же? - спросила она.

- Конспекты мои. Просил он их у меня, Куцевалов… Не знаю, дать их сейчас? В тот раз отказал я ему. Нет бы порыться в книжках, самому составить, все бы на готовенькое. ..

Он надел очки, развязал тесемку, снял верхнюю тетрадь, раскрыл ее и углубился в чтение. И что-то бормотал про себя, пока Федосья стирала пыль с других папок.

- Как, скажи, напишешь ты «по прежнему»? - спросил он вдруг Федосью. - Вместе? Ан, нет - через черточку. А у меня, видишь, вместе, как раньше писали. Нет, пожалуй, не отдам, а то еще будет учить ребят по старой орфографии.

- Куда же их?

Старик пожевал усы, размышляя.

- Отдай-ка их Маше, пускай к себе повезет. Ремонт они затеяли, под обои стены оклеить сгодятся.

Федосья развернула платок, извлекла коробку, в которой что-то звякнуло, и спрятала обратно.

- А ну-ка, давай! - Он раскрыл коробку, вынул оттуда трудовой орден и военные медали, потер их рукавом.- Положь на виду, с собой их возьму. Мое - оно со мной и уйдет. А то потаскают ребята их заместо игрушек.

Они долго сидели, перебирая альбомы, шкатулки, подарки, в немалом количестве полученные от учеников, учителей и различных организаций за долгую учительскую жизнь, вороша старые домашние вещи, аккуратно собранные в чемоданы и ящики еще несколько лет назад, после того как он вышел на пенсию и отошел от школьных дел, всецело уйдя в домашнее хозяйство, сад, огород и другие заботы, которыми раньше, но занятости, не мог и не хотел заниматься.