Страница 71 из 79
На тринадцатые сутки тесно подступил Урал в голубых чашах озер, в диковинных скальных изломах, в пересверке горных вод за частоколом сосен, закружил голову суровой красотой… Теперь Кольша часами глядел в окно, и по его бровастому лицу нет-нет да и пробегало волнение.
— Эй, командир, что с тобой? — спросил доброволец из ушаковских рабочих.
— До дому всего ничего, какая-то сотня верст, — вполголоса ответил Кольша, не оборачиваясь.
— А ты б депешу послал, как другие. Встретили б и едова подкинули, само собой! — вставил Васька.
— Некому встречать, кроме бабки. Не знаю, жива ли…
— А сам давно оттуда?
— С лета восемнадцатого…
Больше усолец не проронил ни слова, замкнулся в себе.
Глава шестнадцатая
— «Пав-ло-град»! — по складам прочитал Васька Малецков, стоя на подножке. — Слезавай, доехали. Дальше — фронт!
— Славу богу! — обрадовался вихрастенький казачок. — Шутка ли, сорок ден в пути. Обалдеть можно!
Самые нетерпеливые высыпали на перрон, вертели шеей, удивленно переговаривались:
— Эка занесло, чуть ли не на край земли!
— Одно слово, Украина!
— А дома-то, дома. Сплошь глинобитные, не то что у нас.
— У нас тайга, руби — не хочу, а тут безлесье на сотни верст, кумекай башкой. Вот и наловчились мазанки ладить. А живут чисто!
Бойцы ежились на хлестком утреннем ветру, оглядывали друг друга. Да-а-а, экипировочка на диво! Кто в потрепанной шинели, кто в бушлате, кто в коротких черных стеганках, из-под них багрянели длинные полотняные рубахи, выданные вместо гимнастерок. Одинаковыми в полку были, пожалуй, только шапки серого козьего меха: волос крученый, долгий, вьется перед глазами, лезет в нос.
— Эй, цыгане будете? — полюбопытствовал старенький путеец.
— Они самые, дедушка! — Васька хлопнул в ладоши, повертел носком ичига. — Дуй в наш табор, не промахнешься!
От телеграфа набежал комбат, запаленно спросил, почему нет выгрузки.
— Не забывайте, на подходе — состав с батареей и конной разведкой… Даю десять минут сроку. О готовности доложить! — и сорвался дальше. Взводные засновали по вагонам, торопя бойцов.
Разместили пулеметы и боеприпасы по телегам, строем двинулись через город, в степь. Вдоль походной колонны ехал комиссар полка, далеко разносился его молодой голос:
— Товарищи красноармейцы! Только что получена телеграмма из Москвы. По ходатайству сибирских рабочих, нашей дивизии присвоено почетное наименованье Иркутской!
— Ура! — ответили ряды.
— Вас приветствует начдив Пятьдесят первой Василий Константинович Блюхер. Желает непобедимым уральским и сибирским стрелкам успеха в боях с последним врагом социалистической революции!
— Уррр-рр-ра-а-а!
— Даешь Крым с табаком и белыми булками! — вставил неугомонный Васька. Демидов слегка покосился на него.
— Думай о главном, партизан.
— Попробую.
— Не попробую, а есть.
— Есть, хотя и нечего есть… Был паек, мышам на закус, и тот ополовинили.
— А кому отчислен, знаешь? — встопорщился Егор. — Голодной иркутской детворе.
— Да знаю, знаю, не учи. Еще ты мне будешь указывать!
День мало-помалу перетек в сумерки. На небо, недавно сквозистое, в голубовато-серых просветах, наваливалась лиловая мрачнина. Ветер со свистом гулял по раздольной бурой степи, гудел в редких островках леса, впивался в щеки студеными иглами, влетал за ворот. Бойцы продрогли, слова затрудненно шли с губ: «Чалая погодка… Быть снегу, ей-ей!»
К Ваське обернулся глазковец-кочегар, покивал на гармонь:
— Жива, родимая?
— На все Приангарье пела: и летом, и зимой.
— А ну — сибирскую, новую!
Ваську хлебом не корми — только дай сыграть. Он повел бровью, выгнул пестрые мехи, запел, и рота подхватила в полтораста хриплых глоток:
На том и кончилась песня. По колонне передали: прекратить шум, быть наготове. «Дело понятное, — подумал Егорка. — Вечереет, идем прифронтовой полосой, крутом банды. Того и гляди, полоснут по сопатке!»
До рассвета одолели верст восемьдесят с гаком. Шли молча, окованные усталостью и дремотой, вздрагивали, заслышав конский топот. Какой-то город встал на пути, в руинах, пустой, с черными глазницами окон.
— Александровск, днепровские пороги! — заметил ротный.
— Белые-то и досель докатывались?
— Были и дальше. Конницей оседлали Синельниково, эвон там, за спиной… — Ротный оборвал речь, обеспокоенно присматриваясь к растянутому строю. Что и говорить, первый переход оказался трудненьким, поослабли за сорок дней голодного вагонного житья.
Утром вступили в село Большая Екатериновка. При въезде ждали квартирьеры, загодя высланные вперед, повели по хатам.
— Никак дневка?
— На час-полтора.
Кольшу занимал барон Врангель: где он обитает, собака, и куда нацелился?
— Вроде б на правом берегу Днепра у него не выгорело, — сказал квартирьер. — Наши зацепились у Каховки, по эту сторону, бьются день и ночь.
— Новость из новостей! — оживились верхнеуральцы. — А где наши головные полки?
— На передовой, к ним и топаем. Ну, отдыхайте, некогда мне с вами!
Иркутяне, вслед за вихрастеньким казаком, своим отделенным, переступили порог хаты, не сразу освоились в душной полутьме. На печи лежала дряхленькая бабка. С трудом подняла голову, затарахтела немазаной телегой:
— Боже ж мий! Скилько того народу в цих местах полягло, а они усе идуть, усе идуть! И де сила людская берется? Те були здорови, як бугаи, а вы ж зовсим диты малые… — и опечалилась, и залилась горькими слезами. — Не вернутись вам, хлопчаки, ой, не вернутись. Уси загинете в плавнях…
— Не пугай, бабуля. Мы хоть и малые, а того… удалые! — задиристо молвил Васька-гармонист. — Адмирала Колчака под лед загнали, во как. А ты нас каким-то плюгавеньким бароном стращаешь. Негоже!
— Ладно, ей простительно, — сказал отделенный и деловито справился: — Котел не дашь, чайку сварганить?
— Нема его, кадеты увезлы.
Снова были на ногах. Шли в обход высоченных курганов, спускались в балки, часто кружили на месте. Густыми космами висела ночь, еще темнее вчерашней, сон клонил к земле. «Бабке-говорунье небось хорошо теперь на печи! — подумал Егор сквозь мутное полузабытье и усмехнулся. — Эка, позавидовал!»
Далеко впереди треснул винтовочный выстрел, на редкость гулкий в настороженной тишине. Кем послан, в кого? Боковым дозором или бандитами по колонне? А может, показал свои острые клыки белоказачий «хвост»! Один бог ведает, куда забрели. Где свои, где чужие, не поймешь. Скорей бы рассвет, что ли…
Мимо пробежал ротный командир.
— Что там? — окликнул его Кольша Демидов.
— Проводника шлепнули, хотел завести полк барону в пасть!
Егор ни с того ни с сего вспомнил о Мишке Зарековском. Где он сейчас, выкормыш змеиный? Поди, около Чукотского носа пятками сверкает, чужими объедками кормится…
С воем налетел северный ветер, переклубил облака, и сперва редко, потом все гуще, гуще повалил мокрый снег. Надсадно зачавкала грязь под ногами, в ичигах забулькала ледяная вода.
— Привал! — не то почудилось, не то послышалось на самом деле. Егор продолжал идти, пока не натолкнулся на передних. «Куда, черт!» — сердито сказал кочегар.
Долго ли длилась остановка, Егор не знал. Сел надломленно у обочины, привалился к Васькиной спине, а когда открыл глаза, брезжил рассвет, снега как не бывало, а впереди, за бугром, осатанело били пушки…
Из серой мглы во весь опор вынесся кавалерист, с окровавленной щекой, хрипло спросил, где штаб. Егорка встал, шатаясь, ткнул пальцем в группу тополей, сбочь дороги… От роты к роте полетело разноголосое, перекатами: «Первая… Четвертая… Восьмая… Стройся»! Роты, закиданные хлопьями снега, просеченные стужей, заторопились на орудийные выстрелы. Осилив крутой взлобок, скользя и оступаясь, нырнули в овраг, перешли вброд узенькую речку. Поодаль, сквозь туман, вырисовывался новый бугор, невесть какой за ночь, левее проступали беленые хаты с огородами и садами.