Страница 24 из 79
— Я, а что?
— Сын родился. Беги, чертило, далеко не уехали.
Никанор запаленно кинулся вниз.
Идти дальше просто не было сил. Выпрягли лошадей, приткнулись кто где, забылись под неумолчный рев непогоды. Игната позвали молодки.
— К нам, под брезент, кавалерия. А то окоченеешь!
— Частое купанье тоже во вред, ха-ха-ха!
И еще голос, низковатый, волнующе-грудной, в стороне:
— Иди, сюда, чубастый. Ну, чего всколготились? — заступница подвинулась, уступая место под телегой, и когда он сел рядом, спросила: — Продрог? Давай поплотнее! — и полуобняла сильной рукой, тесно прижалась к нему.
— Эй, кавалери-и-ист! — крикнули от сосен. — Не робей перед кузнечихой, баба смелая!
— Сам кузнец, — отшутился Игнат. Соседка словно угадала его смущенье, торопливо, немного задыхающимся голосом сказала:
— Гудит-то как.
— Да-а-а.
— А тут завсегда этак. Зычная горушка.
— Бывала здесь?
— И не единожды. Еще с батей своим, штейгером.
— А где муж?
— Мы… сами по себе.
Новая молния прорезала густой мрак, и совсем близко Игнат увидел глаза женщины, обращенные к нему, сочные губы, подрагивающие в улыбке. Что было потом, он помнил разрозненными клочками. Будто вихрь какой подхватил и его и ее, закружил, понес в ослепительную даль…
Очнулся утром. Ни той, что одарила неожиданной лаской, ни телеги не было, лишь поодаль, на туманном взгорье, средь поваленных крест-накрест сосен, стелился дым костров. Надев сырую шинель, он отправился на поиски… Наконец натолкнулся на молодок: по голосам вроде бы те самые. Они сушили одежду, по очереди, прихорашивались перед единственным осколком зеркала, балагуря с Мокеем и Федькой Колодиным, жарили грибы на заостренных палочках. Которая из них — она? Эта плотненькая, темнокосая, на губах легкий смешок? Или ее товарка — замкнутая, с гордо посаженной головой, с холодными серыми глазами? Игнат потерянно топтался у костра, переводил взгляд с одной на другую. Молодки прыснули.
— Эй, кавалерист, чего невесел? Не конька ли потерял? Вон твой гривастый, у тетки Акульки!
— Может, голоден? Сейчас грибы поспеют… Аль еще пропажа имеется?
— Угадали… — Он улыбнулся через силу. — Знакомую никак не найду.
— Поклон от кого передать, что ли?
— Ага, поклон.
— А может, свое собственное дело? — допытывались молодки.
— Есть и свое…
— А ты не ищи, — молвила сероглазая, расчесывая волосы медным гребнем. — Нужен — сама найдет, нет — хоть жги!
Молодки раскатились беззаботным смехом. Федька Колодин начал на гармошке что-то игривое, с веселыми петушиными вскриками. Мокей, переворачивая над огнем грибы, гудел:
— Ух ты, чики-брики! Скинуть бы десяток лет, алым-алешенькие, охомутал бы я вас, за мое поживаешь. Девкой меньше — бабой больше.
Он ущипнул темнокосую, потом сгреб разом троих, исколов бородой. Девки прыскали, гулко молотили кулаками по его спине, а он бубнил:
— Особенно мне по душе мордовочки, ей-пра. Безотказные!
— А что, поболдырил на своем веку?
— Было дело под Полтавой!..
Пожилая багроволицая тетка встала перед Мокеем:
— Что же ты, охальник старый, болтаешь! Седина в висок, бес в ребро? По дедкиным следам топаешь?
— Брысь! — отбивался тот. — Как дам повдоль, так расколешься!..
Но и смех, и перебранка вдруг смолкли, — из боковой пади, задернутой туманом, выехал полувзвод Оренбургской сотни, молча двинулся мимо обозов. Переднюю лошадь вели в поводу: ее седок лежал поперек седла, свесив безусое, совсем еще юное лицо, на размытую дорогу редкими багряными каплями падала кровь.
— Засада была, верстах в трех, — донеслось тихое. — Прямо в висок. И не ойкнул…
Встрепанный, забросанный ошметками глины, Игнат с трудом нагнал в полдень штаб рабочего полка.
— Крутов… убег! — крикнул он Горшенину.
— Ч-черт! — выругался тот. — А вы куда смотрели, о чем думали?
— О чем… Батарею то и дело вздергивали наверх. А утром схватились: нет как нет. Драпанул, сволочь!
— Э-э-эх!
Алексей Пирожников, выслушав их запальчивые выкрики, как всегда, угрюмо-спокойно оказал:
— Остыньте, е-мое. К чему спор, если нечисть по доброй воле умелась вон. Честное слово, не стоит горевать.
— Да ведь они с весны воду мутили!
— Больше не будут. И за то спасибо урагану. Это нас не ослабляет, а усиливает. Усиливает, чуете? — Алексей задумался. — Что нас может подсечь, откровенно говоря? Только червоточина, только плесень изнутри… — Он улыбнулся скупо, одной стороной лица.
«А ты неспроста вроде б в себя смотришь. Влепил так влепил!» — подумалось Игнату.
Заметно приутих и Горшенин.
— Не серчай, Игната, комполка вкруговую прав… — Он прищурился. — А все-таки интересно, куда они теперь? К Дутову на поклон или снова на кладбище, подале от всего?
— Ну, пока эта братия шарахается от атамана, как черт от ладана, — молвил Алексей. — Но рано или поздно придет в согласие. Третьего пути нет.
Игнат молчал, крепко стиснув пальцы… Открыто встали две силы, сошлись лоб в лоб, затеяли спор, чья возьмет. Что ж, и весь бой? Как бы не так. Бой идет и в умах, и в сердцах, — невидимый, непримиримый, жестокий. И тут не зевай, не топчись на месте, не надейся на трудовое чутье: мол, вывезет. Среди сосен и дубов немало пней обгорелых, прорва кособокой мелкоты… Почему Крутов, рядовой писарек, в прошлом рабочий, оказался по ту сторону? И почему седобородый полковник Павлищев двигает с нами, с теми, кто сплеча замахнулся на «правопорядок», за который цепко держались его дед и отец, дворяне столбовые, которому сам он верой и правдой служил десятки лет?
Голос Пирожникова:
— Богоявленский заслон в Петровском, знаешь?
— Да ну?
— Верно, связной передал. Бьются из последних сил, ждут. А мы… Постой, оглашенный, ты куда? Поешь, дорога не близкая…
— Ищи ветра в поле! — Горшенин махнул рукой.
Гроза отклокотала над хребтами, ураган пронесся без следа, и если бы не расщепы берез и не погромины на сосновых стволах, если бы не кровавые ссадины у людей, не изодранная одежда, не облепленные черной грязью колеса плетенок, можно было подумать, что ураган этот привиделся во сне. Вокруг разливалась теплынь, солнце сияло как умытое росой, остроконечные шиханы пламенели гладкими откосами. Внизу раскинулась долина реки Зиган, в глаза волнующе било золотое многоцветье полей. Тогда лишь в колоннах вспомнили, что на пороге осень, хлеб давным-давно перекрасился, стоит в наливе. Но некому позаботиться о нем. Все больше пустых, заколоченных крест-накрест изб, все реже дымы над трубами, все чаще полосы и круги потрав… А колонны идут и идут, одолевая одну версту за другой, пыля вконец разбитой обувкой. Враг со всех четырех: вот-вот сыпанет свинцом из падей, налетит гикающей лавой… Скорей бы выйти к своим, но где они?
Вдоль тракта пуще прежнего носились ординарцы и связные, и следом поспевал Игнат, с непривычки то и дело сбиваясь на бок.
Часто взвивалась плеть, подбадривая кобылу, вскачь неслись и мысли в голове Игната. Думалось о многом враз: и о той, чьи поцелуи до сих пор горят на губах, и об усольцах, и о друге Василии… Нет, не узнать в нем юного паренька, что явился к нему в первый, день войны в Прокудинский. И суть вовсе не в кожаной куртке, не в замашках бывалого солдата, даже не в голосе. Внутренне человек вырос несказанно: и он вроде бы, и не он. Что ни встреча, удивляет Василий зрелостью и гибкостью ума, выдержкой, поступками. Стерпел, когда Николай Каширин отдал самовольный приказ о наступлении в степь, не допустил раскола, гибельного сейчас, удержал Томина и других пылких командиров… Нынче перед ним — новый крутой порожек. С утра до ночи на ногах, в гуще людской: спорит, убеждает, сердится, а забота не убывает, прорезала меж бровей черту. В Узяне, в первые дни рейда, сидели за столом, пили крепкий чай, вспоминали московское времечко, знакомых ребят… И вдруг замолчал Василий Константинович, отойдя к окну, склонился над картой, забыл про все. Его указательный палец без остановок прошел по огромной дуге, описываемой заводским трактом, покружил около Петровского, разом перекинулся к реке Белой, где темнеет крупным кружком Стерлитамак, унесся дальше. — на Бугульму и Бугуруслан… Минута-вторая раздумий, и снова палец вернулся к Петровскому заводу, медленно пополз на север.