Страница 10 из 31
— Любо слушать твои мудрые речи, Иван Иванович, — смиренно произнес Трифон, нагнувшись и смахнув ладонью пыль со своих новых сапог. Сам про себя подумал: «Знать бы, почем он-то свои меха беличьи ценить будет?»
Иван Тимофеев вздохнул, почесал, закусив губы, под бородою и спросил как бы невзначай:
— Триша, соколик… ты того… как его?.. Што за меха-то беличьи спросишь?
Коробейников с удивлением посмотрел на старика.
— Новое, как сказать, дело-то… непривычное… Батюшка и матушка и завовси не хотели пущать меня. В окияне-де змей такой водится, што все корабли проглатывает. У него семь голов. Семь кораблей может слопать. Прозывают его «гидра чудовищная». Батюшка и матушка Богу молились всю ночь, штоб с гидрою я не повстречался. Батюшка и матушка… А, промежду прочим, што там за человек стоит, чуден больно и ростом с колокольню?
— Будто не знаешь? — хитро улыбнулся Тимофеев, подумав: «Не говорит цену, лукавит».
— Истинный Христос, не ведаю!..
— Атаман наш… Голова. Куда поведет корабли, туда мы и поплывем. Все в его власти…
— Полно, други! Не куда он погонит, а куда царь приказал ему идти. Все в царевой воле, — вмешался в разговор купец Твердиков. — И все мы его приказ исполняем.
— Вона што, — разинул рот, сделав удивленное лицо, Коробейников.
Будто и на самом деле не знает, что всему делу царь — голова. Так отцом приучен был — всему удивляться и обо всем всех спрашивать, показывая вид незнающего.
— А мне один немец — торговый человек — сказывал, будто в окиянах водятся морские монахи… Тело в чепце, а на голове камилавка, — продолжал он, обратившись к Тимофееву.
— Стало быть, там у них, на морском дне, монастыри, што ли?
— Стало быть, так!.. Об этом немец мне ничего не сказывал.
— Чай, и там бабий монастырь в отдельности?
— Ты судишь, как у нас… Мол, царь Иван Васильевич отделил чернецов от черничек в монастырях, значит, и там так же… У морского царя, чай, свои порядки… Чудак!
— Плачут у нас инокини… Бог с ними. Скушно будто стало от разделения.
Иван Тимофеев с бедовой усмешкой посмотрел на парня.
— Ты не утешать ли их туда ходил?
— Не! — покраснел Коробейников. — По меховому делу.
— Ну, ну!.. Молодой квас во всякой твари играет! — добродушно похлопал парня по плечу Тимофеев. — А ты все же хитер, любого седовласого купца за пояс заткнешь.
— Бог с вами, Иван Иванович. Батюшка с матушкой…
— Буде. Наладил не к делу: «батюшка с матушкой»… Всуе родителев не поминай — грешно.
Тимофеев, убедившись, что от Коробейникова толку не добьешься, пошел к толпе торговых людей, сидевших на бревне близ кабака.
Коробейников облегченно вздохнул.
«Торг дружбы не любит», — вспомнил он слова своего отца…
— Не променяю я Студеное море на сию немецкую лужу. Простору мало… — размахивая рукой, горячился старец Федор Погорелов, ходивший на своем суденышке вдоль всего Кольского побережья. Он уже побывал и в Норвегии, и в Швеции, а в Холмогорах совершил несколько крупных сделок с англичанами. — Ни снежные бури, ни льды не мешают нам великую торговлю учинять по вся места. Коли не верите, спросите вон Кирилку Беспрозванного либо Ерофейку Окуня… Они наши корабли водили.
Сидевшие рядом с ним купцы угрюмо молчали.
— Кабы не воля на то батюшки-государя, никуда бы я со своих местов и не тронулся. От добра добра не ищут.
— То-то и оно!.. Государь наш батюшка ласков к нам, щедр и милостив… Хочешь не хочешь, а надо плыть, дабы не разгневался.
— Вот и я говорю. Торговый царь, справедливый… Не себя для, так-то… О нас печется… Не ропща я говорю, а так. Уж больно к Студеному морю привык. Нельзя и Западное море забывать…Теперь у нас вона какая защита… Пушкари… стрельцы.
— Знамо этак! Худая та птица, што свое гнездо марает.
Тимофеев вмешался в разговор, желая вызывать собратьев по торговле на откровенную беседу.
— Все это ладно, так, люди добрые… Одначе ближняя-то соломка лучше дальнего сенца. Студеный торг мы знаем, а вот как там-то, куда плывем? Почем там ты спросишь, Федор Игнатьевич, за беличий мех-то?
Погорелов поморщился, ответил не сразу, да и то будто бы у него слова клещами из горла тащили:
— Не о мехах моя душа… болит. Оставил я бабушку свою дома, как есть в слезах, в тревоге горестной… Ах, Иван Иванович, вот времечко-то прикатило!
Курносый, веселый Степан Твердиков вскочил со своего места, сказал громко:
— Полноте, други! Чего тут горевать? Князья в платье, и бояре в платье — будет платье и на нашей братье. Вон, гляди, куды Строгановы стрельнули. В свои люди к царю залезли. Превыше леса стоячего. А цену спросим, какую нужно. Што о том прежде времени языки чесать. Свое возьмем. Не на том, так на другом.
На набережную из Таможенной избы вышел дьяк Посольского приказа Федор Писемский, а с ним его друг дьяк Петр Совин. Попросили торговых людей стать по старшинству в ряд. Засуетились купцы. С самого правого края, опираясь на посох, стоял Федор Погорелов, рядом с ним — Иван Тимофеев, за ним Софрон Поспелов, новгородский гость, рядом Тимофей Смывалов, затем Степан Твердиков, черноглазый детина Юрий Грек, Василий Поздняков и многие другие. Последним — Коробейников.
Писемский внимательно осмотрел купцов: так ли одеты — не приключилось бы какого сраму Московскому государству. Явившемуся в черной чуйке Смывалову он велел переодеться у него, а чуйку брать не велел, «штоб не соромить московских людей». Валенки тоже велел оставить в Нарве. «Ни к чему они. Там тепло». Писемский бывал в Англии, хорошо знал тамошнюю жизнь.
Купцы волновались. Шептали молитвы. Стало быть, это не сон, а явь — придется, однако, плыть неведомо куда, неведомо — к благополучию ли? Вздыхали, косились на покачивавшиеся невдалеке на волнах русские корабли под царскими вымпелами. «Да! Скоро, скоро! Чего не чаешь, так оное сбывается. Всегда этак. Прости ты, Господи, за что испытуешь?»
Думал тяжелую думу дедушка Погорелов: «Царя потешишь — себя надсадишь. Недаром говорится: „Старица Софья о всем мире сохнет, а об ней никто не вздохнет“. На кой мы нужны заморским нехристям? И на кой нам они?!»
Федор Писемский, строгий, неторопливый, ходил около купцов, расспрашивал их о том, что взяли с собой в дорогу, какие кто товары везет в чужие земли. Затем прочитал им наставление:
— Зря своих товаров кому попало не кажите. Чужих товаров, чужих порядков, а особливо чужой веры не хулите. Не напивайтесь допьяна и матерно не ругайтесь. Государево имя произносите с благоговением, всуе не поминайте. А коли речь о батюшке государе зайдет, скажите: «Лучше нашего царя никого не знаем». На товары иноземные не набрасывайтесь, не кажите себя скупыми и завистниками. Держите себя, как надлежит слугам государевым, а не нищим.
В это время в иноземной, «немецкой», торговой избе разливались песни: бушевали за винным столом шведские и датские купцы и моряки. Тут же находились и Беспрозванный с Окунем. Они были одеты в богатые кафтаны, обуты в нарядные сапоги.
— Наши короли воюют! — кричал один из датчан, размахивая пустою чаркою. — А мы не хотим. Торговля войну не любит. Мешают короли… Не по силам Эрик войну затеял, братья. Польшу захотел он вытеснить из Ливонии, а у Дании отнять Норвегию. Один хочет царствовать над Балтийским морем! А на кой это нам надобно? Пьем за дружбу датских, шведских, польских, русских и ганзейских купцов!
Тост датчанина подхватил хор голосов на немецком, шведском и датском языках. Не отстали и холмогорские мореходы, знавшие шведский язык.
Все дружно ругали Ревель и ревельских каперов, посылали им проклятья за то, что мешают иноземцам вести торговлю с Нарвой.
— А кто же покровительствует Ревелю, как не шведы? — стукнул кулаком по столу затянутый в кожу голландский шкипер.
Шведы расхохотались.
— Наш брат, поморский русский человек, плохо знает это! Не шведы, и уж понятно, не купцы, а безумный свейский король всему делу помеха, — сказал, сверкнув глазами, Беспрозванный.