Страница 16 из 30
Все это содержалось с явной заботливостью и усердием.
Высокого роста, сплошь бритый, безусый, безбровый кат[23], вывезенный из Литвы, по-хозяйски прибрался в застенке, ожидая прихода царя. На нем новая желтая рубаха и кожаные штаны, засунутые в красные сафьяновые сапоги.
Не торопясь он разводил огонь под одним из таганов.
В темном коридоре, недалеко от пыточного каземата, слышится полный ужаса и отчаяния голос человека. То начальник стражи князя Владимира Андреевича. Прошлой ночью его поймали государевы люди, в то время когда он шел из Чудова монастыря с богомолья, от полуношницы. Подстерегли Василий Грязной и Вяземский со своими стрельцами.
— Эй, уймись, Божий человек!.. Нехорошо! — высунувшись из двери каземата, крикнул кат. — Чи реви, чи не реви — не поможить. Апосли накукуишься удоволь…
Коварная усмешка скользнула по лицу ката.
Вопли заключенного усилились.
Кат махнул рукой, вновь вернулся к огню.
Тепло шло от тагана, угли и железо раскалились, едкий дым щекотал ноздри, стало клонить в сон. Кат сладко зевнул.
Вдруг позади него послышался шум. Он вздрогнул, приподнялся. Из темного коридора, освещенный отблеском огня, на него глядел царь Иван, одетый в черный кафтан. На голове его была черная тафья-ермолка, усыпанная драгоценными каменьями.
Кат низко поклонился царю.
— Очнись, праведная душа! — раздался тихий, усмешливый голос Ивана.
Из темноты вышли два дюжих стрельца. Обратившись к ним и к кату, царь сказал:
— Испытаем плоть, разум, сердце и душу того холопа. Ведите.
Оставшись один, Иван вытянул из-за пазухи за цепь спрятанный под черным кафтаном крест, помолился на него, поцеловал.
— Ты если руководишь меня советом твоим, — прошептал царь, — и деяния мои приими во славу твою!
Там, в черноте подземелья, послышался дикий вой, возня.
Иван прислушался, улыбнулся. Сел у тагана, стал греть руки.
Возня и шум усиливались, и, наконец, в каземат ввалились стрельцы, без шапок, растрепанные, ведя за вывернутые руки усатого, широкогрудого человека, все лицо которого было в синяках и кровоподтеках.
Увидев царя, он крикнул задыхающимся голосом:
— Батюшка-государь, Иван Васильевич! Помилуй!
Царь сделал рукою жест, повелевающий стрельцам уйти. Они вышли, а приведенный ими узник пал ниц перед царем.
Кат с деловым видом подошел к полке, снял с нее небольшую железную лопаточку и сунул ее в горячие угли, а на таган поставил чашу с маслом.
— Поднимись, собака! — толкнул ногою царь валявшегося на полу узника.
Тот послушно приподнялся на коленях.
— Обладай! — повелительно сказал царь Иван кату, кивнув в сторону узника.
Кат мягко, на носках, подошел к трепетавшему от ужаса начальнику княжеской стражи и, приподняв его, поставил на ноги. А затем принялся неторопливо, называя его ласковыми именами, снимать с него кафтан и рубашку. Оторвав пуговицы, кат покачал головою, положил пуговицу себе в карман.
— Дай мне ее! — строго сказал царь.
Кат вынул из кармана, отдал царю, который, повертев ее в руках, сказал:
— Литовская… Не наша…
Нагнулся, тщательно осмотрел одежду узника.
Кат озабоченно возился около своей жертвы.
Иван Васильевич сел на скамью, внимательно следя за действиями ката.
У начальника княжеской стражи зуб на зуб не попадал от лихорадочной дрожи. Когда он был обнажен по пояс, кат провел своей ладонью по его спине, погладил, с каким-то особым, деловым видом пошлепал по телу. И с выражением удовольствия на лице отошел в сторону, стал ждать приказания царя.
Поднялся с своего места Иван Васильевич.
— Сказывай! Веруешь ли ты в Бога, творящего чудеса, не знающего в гневе пощады и в милости исполненного щедрот?
— Верую, великий государь, верую, — еле шевеля от страха губами, прошептал допрашиваемый.
— Знаешь ли ты царя, воцарившегося на Руси Божиим изволением, единого скипетродержателя, владыку владычествующего и всеми правящего?
— Знаю, — послышался в ответ робкий шепот.
— А коли так, чего же ради ты на расправу своему князю увлек моих людей, шедших ко мне с челобитием? Стало быть, твой князь выше царя, коли он может бросать в темницы царевых рабов? Отвечай!
Глаза Ивана глядели в упор на княжеского холопа.
Царь выхватил из голенища плеть и с силой ударил ею княжеского стражника по лицу.
— Ты молчишь! Окаянный льстец! Подобно своему хозяину, упрятал ты змеиное жало… А кто того не знает, что спрятанное жало — горчайшее зло, оно жалит, когда к тому случай явится. Ну, мы не будем того ждать. Вырвем жало, покудова оно не вышло наружу; И, кивнув головой кату, царь сказал: — Тронь!
Кат спокойно вынул из огня раскаленную железную лопатку и приложил ее к плечу узника.
Дикий вопль огласил подземелье. Пытаемый вцепился в одежду ката, оттолкнул его к стене.
— Стой, собака! — громко крикнул царь. Лицо его, красное от отблеска огня и волнения, перекосилось злобою. — Не шевелись! Отвечай! Кто бывает у твоего князя и о чем болтают!
— Не ведаю, государь! — простонал узник.
— Может стать, тебе неведомо, и кто велел тебе захватить колычевских мужиков?
— Матушка-княгиня Ефросинья, она… она… посылает нас! Князю то неведомо.
Иван некоторое время стоял в раздумье. Видно, что он доволен остался ответом своего пленника.
Кат суетился около огня, нагревая большие железные когти.
Видя это, узник снова завыл, прижавшись к каменной стене.
Нахмурив брови, Иван Васильевич стал внимательно следить за выражением лица узника, который снова повалился на пол, стал умолять царя помиловать его.
— Отвечай, кто из бояр и князей наибольшие доброхоты князю Володимиру?
— Князья Репнин, Ростовский, Курлятев, Телятьев… А о чем болтают, нам немочно знать… В хоромы нас не пущают…
— Станешь ли ты на мою сторону, чтоб служить мне верою и правдою, коли я помилую тебя?
— Стану, батюшка-государь, стану, по гроб буду верен тебе, — со слезами на глазах принялся креститься пытаемый.
— А коли не сдержишь слова?
— Отсеки мне головушку в те поры, отец родной… В огне сожги, спали на углие!..
— Клянешься?
— Клянусь!
— Выжги ему на груди крест, чтоб не забывал своей клятвы… Многие клянутся, отрекаются от злоумышления и измены и скоро о том забывают, а ты, глядя на крест, припоминай свою клятву… Вспомяни батюшку-царя…
По лицу Ивана Васильевича скользнула насмешливая улыбка.
— Великий государь!: — снова завопил княжеский страж. — Запомню я и без того!.. Запомню!
— Самый тягчайший клятвопреступник под пыткою употребляет слова сладчайшие, но я давно перестал тому верить.
Кат уже накалил докрасна небольшой железный крест… Подойдя к узнику, он ласково попросил его лечь на скамью навзничь. Тот покорно выполнил это — лег, закрыл глаза.
— Молись!.. — приказал царь. — Ежели праведник отступает от правды своей и делает беззаконие, он губит душу, а беззаконник, ежели обращается от беззакония своего, какое делал, и творит суд и правду, к жизни возвращает душу свою… Аминь!
В это время кат ловко выхватил из огня щипцами раскаленный крест и приложил его к груди пытаемого…
Царь строго смотрел на корчившегося перед ним от страшной боли человека, часто осеняя себя крестным знамением и нашептывая едва слышно молитву.
Через некоторое время кат смазал грудь пытаемого согретым маслом. Запахло паленым мясом.
— Оставайся слугою князя, будучи моим верным рабом…
И, хлопнув в ладоши, царь вызвал стрельцов.
— Отведите его к Василию Грязному, — сказал он, указывая на лежащего на скамье княжеского стражника.
Все низко поклонились уходившему из каземата царю.
VII
День двадцатого июня был приемным днем царя.
В Большой палате, на скамьях, полукругом у стен тихо сидели бояре, думные и ближние люди, окольничьи, стольники, стряпчие и многие приближенные царем к своей особе; дворяне сидели рядами в прилегавших к палате покоях. Бояре в богатых златотканых одеждах и высоких горлатных[24] шапках. Все сидели неподвижно, храня глубокое почтительное молчание. Никто не приветствовал входивших в палату гостей.
23
Палач.
24
Меховых.