Страница 2 из 180
…Теперь президент лежал в постели, наслаждаясь мыслью, что он так далеко от Вашингтона. Все было бы ничего, если бы не сильная головная боль. Голова болела, вероятно, оттого, что он плохо спал. По правде говоря, он чувствовал себя усталым и измученным. Совсем недавно он преодолел тысячи миль, посетил Ялту, где участвовал в Конференции руководителей трех союзных держав, которой — Рузвельт был уверен в этом — предстояло обеспечить благополучие послевоенного мира.
Президент надеялся отдохнуть, вернувшись в Вашингтон, но это оказалось нереальным — на него тотчас легло бремя бесчисленных новых забот.
Только теперь ему наконец удалось вырваться в свой любимый Уорм-Спрингз. Здесь он рассчитывал хоть немного прийти в себя.
Сегодня Рузвельт, в сущности, мог бы еще поспать — негр Артур Приттиман, камердинер президента, с вечера предупредил его, что самолет с очередной почтой из Вашингтона задерживается ввиду нелетной погоды. Но хоть президент и не выспался, болезненная тяжесть в затылке мешала ему снова заснуть.
— Артур! — позвал он.
Приттиман появился тотчас же. Он был одним из людей, беззаветно преданных Рузвельту. Вообще все, кто составлял ближайшее окружение президента, были ему преданы. Рузвельт обладал удивительным свойством на всю жизнь привязывать к себе людей.
— Доброе утро, мистер президент! — с улыбкой сказал Приттиман. — Все в порядке?
Жаловаться на головную боль Рузвельт не стал. Об этом тотчас узнал бы врач, — нет, не личный врач президента Росс Макинтайр, а его помощник, молодой кардиолог Говард Брюнн, последнее время сопровождавший президента повсюду. Макинтайр остался в Вашингтоне. Никто в Соединенных Штатах не должен был знать, что президент на неопределенное время покинул столицу. Для миллионов американцев Рузвельт находился по-прежнему там, в Белом-доме, за своим рабочим столом в Овальном кабинете.
— Почта не пришла? — на всякий случай спросил Рузвельт и, не дожидаясь ответа, попросил: — Принеси мне местную газету. И завтрак. Все как обычно: яичницу с беконом и кусочек поджаренного хлеба.
В еде Рузвельт был постоянен и неприхотлив.
— Слушаюсь, сэр, — отозвался Приттиман. Выйдя, он тотчас вернулся с газетой. — Завтрак будет сейчас готов, сэр.
Президент посмотрел на часы. Вставать он не торопился. Люси и Шуматова должны были прийти только после полудня — художницу не устраивало утреннее освещение. Шуматова уже три дня рисовала его акварельный портрет, и каждый день он видел Люси.
После того, как доставят почту, он будет диктовать Грэйс Талли речь, которую ему предстоит произнести на Конференции в Сан-Франциско. Наконец, самое приятное, — обед на лужайке у «Коламбус хайвэй». Главным блюдом будет «барбекью» — мясо, зажаренное на вертеле. На этот раз, кажется, зажарят поросенка.
Быстрым взглядом Рузвельт окинул первую страницу газеты «Атланта конститьюшн». Агентство Ассошиэйтед Пресс сообщало, что разгром нацистских армий продолжается, что русские на подступах к Вене, а Девятая американская армия в пятидесяти семи милях от Берлина. Гитлеровцы охотно сдаются в плен американцам и англичанам на западе, но продолжают ожесточенно сражаться с войсками Жукова и Конева, которых отделяют от Берлина всего тридцать две мили.
Рузвельт со снисходительно-ироническим чувством подумал о Черчилле, который сейчас, может быть, тоже читает эти сообщения в английских газетах и раздражается по поводу того, что его «балканский вариант» вторжения в Европу так и не состоялся…
Президент пробежал другие страницы газеты и с досадой отметил, что она не опубликовала очередное коммюнике из Белого дома. Несколько таких «камуфляжных» коммюнике было заготовлено заранее, чтобы регулярно печатать их во всех газетах и создавать впечатление, будто Рузвельт пребывает в столице.
Приттиман принес завтрак на маленьком узком столике-подносе, который удобно устанавливался на кровати, привычным движением приподнял голову президента и взбил подушку.
…Потом пришел доктор Брюнн. В руке он держал традиционный кожаный саквояж. На лице врача играла профессиональная улыбка, с которой медики обычно встречают пациентов, заранее внушая им мысль, что у них все в порядке. Как и его непосредственный начальник, главный врач Белого дома Росс Макинтайр, Говард Брюнн хорошо знал своего подопечного. Еще произнося слова приветствия, Брюнн заметил, что губы президента и ногти на пальцах рук отдают легкой синевой.
Доктор выслушал Рузвельта, потом бросил стетоскоп в саквояж и достал аппарат для измерения кровяного давления. Особых перемен в состоянии здоровья президента Брюнн не нашел. Однако он привык судить об этом не только по данным обследования, но и по ряду других специфических признаков. Брюнн заметил, что у президента временами расслабленно отвисала нижняя губа. Иногда создавалось впечатление, что он стал хуже слышать. Раньше Рузвельт был весел, разговорчив и охотно обменивался с врачом мыслями о текущих событиях. Но в последние дни он все чаще был безразличен ко всему, как будто не ощущал прикосновений врача и даже, кажется, не замечал его присутствия. Вообще он чувствовал себя явно хуже. Видимо, сказывалась усталость — результат огромного физического и умственного напряжения, которое не прошло бы бесследно даже для вполне здорового человека.
— Что ж, объективно все в порядке, мистер президент, — подчеркнуто жизнерадостно сказал Брюнн, покончив с измерением давления. — А как вы себя чувствуете? Никаких неприятных ощущений?
Брюнн знал, что президент очень редко жаловался на дурное самочувствие. Казалось, что и тяжелая болезнь никак не повлияла на его дух — обычно Рузвельт держался бодро, часто шутил и смеялся. Его склонность к юмору в самых затруднительных ситуациях была известна всей стране, — так же, как сила воли и ясность ума.
— Итак, ничего неприятного? — повторил свой вопрос Брюнн.
— Все спокойно, док, — ответил Рузвельт и, немного помедлив, добавил: — Вот только побаливает голова.
— Ну, с этим мы быстро справимся, — весело ответил Брюнн, словно желая подчеркнуть, что недомогание такого рода — не столь уж большая беда. — Приподнимите, пожалуйста, голову, мистер президент.
После массажа шейных мышц Рузвельт почувствовал, что боль действительно прекратилась. Он поблагодарил врача и пригласил его на обед. Когда Брюнн ушел, президент позвал Приттимана.
— Будем одеваться, Артур, — сказал он. — Художница еще не приехала?
— Она уже в гостиной, сэр, — ответил камердинер.
— Прекрасно, — сказал Рузвельт. — Значит, все собрались?
— Да, господин президент. Все.
Этот старый негр провел долгие годы возле президента и отлично знал, какой смысл вкладывает его хозяин в короткое слово: «Все». Сегодня Рузвельт имел в виду только одного человека — Люси Разерферд. Именно она летом позапрошлого года привезла к нему в Белый дом свою приятельницу Елизавету Шуматову, художницу русского происхождения. Люси уговорила президента согласиться на несколько сеансов, сказав, что хочет иметь его акварельный портрет.
Когда это было необходимо, Рузвельт умел отказывать министрам, финансовым и индустриальным магнатам, членам своей большой семьи, самому себе, наконец. Только Люси он не мог ни в чем отказать. Эту женщину он полюбил, когда еще был молод, до проклятой болезни. Тогда он мог, как все люди, передвигаться без костылей, без ортопедических футляров, без унизительной помощи сотрудников личной охраны.
Долгие годы он прожил в борьбе с болезнью. Но та давняя любовь, целиком захватившая его, не прошла. О ней знали все люди, близкие к Рузвельту. Узнала и его жена Элеонора. С ней было когда-то тяжелое объяснение. Но с годами Элеонора, кажется, поняла, что даже такой сильный и властный человек, как ее муж, не в состоянии вырвать из сердца эту любовь. Может быть, Элеонора надеялась на то, что ее мужу с каждым днем станет все труднее встречаться с Люси и что это постепенно сведет на нет их отношения.
…В одной из комнат коттеджа были установлены телефоны — в том числе прямой связи с Белым домом и Хайд-Парком. Брюнн разговаривал со своим шефом Макинтайром. За долгую и безупречную медицинскую службу в военно-морском флоте доктору Россу Макинтайру было присвоено звание вице-адмирала. Сейчас Брюнн докладывал ему о только что проведенном утреннем осмотре президента. Из-за тонкой перегородки до секретарей Рузвельта — Билла Хассетта и Грэйс Талли — доносились отдельные слова: «Давление 180 на 110… Со стороны сердца все то же — расширение и шум… Да, сэр. Конечно, сэр…»